В сезон экспедиций и в пору дождей, трескучих морозов и таяния снегов ходят геологи и буровики по большой тюменской земле, открывая новые квадраты месторождений нефти и газа. Об одной из точек Западной Сибири рассказывает наш специальный корреспондент, который много месяцев проработал помощником бурильщика нефтеразведочной экспедиции.

— Ты что, Подосинин, — сварливо сказал Попов, — спать сюда приехал или как?

...Мы добрались до буровой последними. Вездеход приплелся уже затемно; выстроившись цепочкой на шатких мостках, молча перебросали в отведенный нам балок рюкзаки и кастрюли, спальные мешки и плитки, магнитофон, потом принялись вбивать в стенки разнокалиберные гвозди. Через час балок казался давно и надежно обжитым: на стенах болтались куртки, штаны и рубахи, в углу пристроился «Ветерок» и, бормоча, гнал теплый воздух; окна были завешаны зелеными обрезками бурукрытия, скорее по привычке, оставшейся от белых ночей, чем по необходимости, — и дни-то уже почти сошли на нет. Шурша, раскручивались катушки магнитофона, и кто-то надрывал слабенький голос: «Листья закрюжят, листья закрюжят...» А на сковородке, шкварча и разбрызгивая жир, жарилась яичница с томатным соусом и луком. Гриша помешивал ее, приговаривая: «Черт, плитка на корпус замыкает. Даже когда алюминиевую ложку макаешь — бьет. Не веришь, Толик?» И он схватил Калязина за ногу; тот инстинктивно вздрогнул, а Гриша проговорил разочарованно: «Э-э, у тебя и тела-то нет. Одни кальсоны». Заглянул к нам Попов, точнее, только приоткрыл дверь и бросил Грише: «Твоя вахта, Подосинин, завтра в ночь выходит».

Неожиданность предстоящих суток полного безделья настроила нас на сентиментальный лад. После яичницы мы налегли на чай и воспоминания; часа в три ночи пришел Валера Михайлов, старший дизелист буровой, медлительный, кажущийся всегда полусонным; он щурил глаза и, с трудом расклеивая толстые губы, в сто второй раз рассказывал, как славно он провел отгулы в Тюмени... Мы угомонились часов в пять, опустошив четыре чайника вяжущего скулы чая и успев обсудить достоинства и недостатки различных способов ликвидации прихватов, вздорный характер знакомых и незнакомых блондинок и еще многое чего. Занимался новый день, возможно, где-то всходило солнце; до вахты оставалось восемнадцать часов.

— ...Спать сюда приехал или работать?

Попов стоял в дверях, из которых тянуло стеклянным холодом осенней реки, и лицо его по обыкновению было обиженно и недовольно.

Гриша свесил ноги с верхней полки, выбирая на полу место, куда можно было бы спрыгнуть. На второй верхней полке безмятежно спал Вовка Макаров, по пояс выпроставшись из спального мешка; даже смотреть на него было холодно. Калязин не спал — просто затаился в своем углу, выжидая. Я поглядел на часы — половина восьмого.

— Михалыч, — примирительно сказал Гриша, — ты же сам сказал, что мы в третью смену выходим...

— Мало ли что я вчера сказал, — пробормотал Попов. — А сегодня подумал и решил направить твою вахту в первую смену. Инструмент надо подвезти, глину для раствора...

Он ушел, оставив дверь открытой.

Мы одевались, толкая друг друга и ворча, шурша осыпающейся с брезентовок глиной. Роба «хэбэ», свитер, ватная телогрейка, сапоги, подшлемник, каска. Спрыгнул вниз Вовка, сразу ударил по клавише магнитофона — «Каждое слово, каждое слово — капля росы...», быстро оделся.

По последней сигарете в зубы — и натянули рукавицы-верхонки.

Берег реки метров на сто был усеян досками и трубами, контейнерами и резиновыми мешками: хозяйство новой буровой пришло и морем, и рекой, на самоходной барже. Желто-бурая тундра, уже изрядно изрезанная гусеницами, холмы, покрытые сухой бесцветной травой, тихое озерцо в распадке, медленная река — здесь и встали шесть балков и сама буровая.

От берега до буровой метров триста; тракторный кран у нас один. Он уложил в кузов вездехода связку труб и приготовился идти к буровой, чтобы поднять трубы на приемный мост. Гусеницы вяло вращались, но кран и не думал двигаться ни вперед, ни назад. Вездеход развернулся, утробно заворчала его лебедка, спрятанная под кузовом, а мы с Гришей подхватили тяжелый трос, поволокли его к крану, стараясь прыгать с кочки на кочку. Со стороны, наверное, это выглядело забавно: на одной кочке поместиться мы не могли, прыгали в разные стороны, не выпуская троса из рук, и в конце концов оказались в одной яме, наполненной пузырящейся жижей. В сапогах поначалу хлюпала грязь, а потом и она утихомирилась: спрессовалась, наверное. Мы зацепили кран, а Калязин с Вовкой протащили второй трос от вездехода к массивному болотоходу на широких гусеницах: он должен был играть роль якоря. Жалобно взвыла лебедка, повалил черно-синий дым из выхлопных труб, напряглись тросы; кран медленно» полз вперед, сдирая тонкий слой ржавой земли, — за его гусеницами открывалась фиолетовая матовая плита. Это начиналась мерзлота.

Цепляя и перецепляя трос, мы провозились долго; стальные пряди рвались, как гнилые нитки, мы едва успевали отскакивать в стороны, и тут уж было не до того, чтобы выбирать место, куда поставить ногу. Кончили в половине шестого, сделав очень немного, но наломавшись вдоволь.

Наконец загрохотал под кожухом вал фрикциона.

Пошло бурение!

Гриша вглядывается в циферблат на щите гидравлического индикатора веса; правая рука на тормозе. Калязин следит за насосами, Володя Макаров — за виброситами, а мое дело — накатить со стеллажа очередную трубу на приемный мост, набросить на нее петельку и махнуть Грише: «Вира!» Труба скользит по козырьку, оставляя грязный след, и застывает у ротора.

Мгновение — и по нашим каскам, сапогам, робам, лицам, спинам хлестанет теплая струя раствора; потом труба уйдет в скважину, снова загрохочет вал, и придет в движение квадрат, заработают насосы, заставляя трепетать и раскачиваться буровой рукав...

Еще одно наращивание. Еще. И еще...

Труба за трубой. Метр за метром.

...Сменившись с вахты и переодевшись, мы уселись вокруг колченогого стула, на котором стояли четыре литровые банки венгерского компота «Ассорти». Чокнулись компотом.

— За ускорение, — сказал Вовка.

— Чтоб все нормально было, — сказал Калязин.

— Грамотно,—добавил Гриша.

Володе восемнадцать, он закончил профтехучилище; Калягину тридцать семь, работал бурильщиком в Тазовской экспедиции, семь лет назад уехал с Севера, закончил институт, преподавал в том самом училище, которое выпустило Володю;

Гриша Подосинин начинал в Грозном, на глубоких скважинах, ему двадцать семь.

Спать не хотелось. Мы сидели, прислушиваясь к звукам, доносившимся с буровой, — узнавали, читали их: бурение, проработка, наращивание, снова бурение — и говорили, перебивая друг друга:

— Вахта Ослина метров сто возьмет...

— И Уразумбетов со своими ребятами...

— И мы дали метров сорок...

Погас свет, блекла, остывая, спираль плитки, замолчал «Ветерок», и сразу же балок стал наполняться сырым холодом позднего сентября. Гриша сказал беззлобно:

— Автомат вырубился — и никто не шевельнется, чтобы свет в балки дать. Куда там — идет бурение!

Вдруг он предостерегающе взмахнул рукой и наклонил голову, прислушиваясь. Было тихо. Странно, тревожно тихо.

Буровая молчала.

Вошел Валера Михайлов, скептически покосился на банки с компотом, налил чаю.

— Суши весла, — сказал он. — Приехали. Вал фрикциона полетел.

— Новое же оборудование?! — удивился Калязин.

— Ага, — сказал Валера и отхлебнул чаю. — Новое. Только когда на восьмом номере — эта буровая ниже нас по реке стоит — вал запороли, его отсюда сняли. А сюда тот, отремонтированный, воткнули.