– Нет. Здесь хватит серьезных ран для тебя, а с моей и Твилл справится, – и Рольван улыбнулся вполне искренне: – Я ее не чувствую, клянусь.

– Повезло тебе, что не правая рука.

– Повезло, – согласился Рольван.

Поднялся и очутился лицом к лицу с собственным слугой. Тот стоял наготове с флягой воды, бинтами и корпией в руках и с самым терпеливо-недовольным, на какое только мог осмелиться, выражением на лице. За спиной его Рольван увидел Ториса, мрачного и с головы до ног залитого кровью. Пошел навстречу. Слуга обреченно вздохнул и побрел следом.

– Вот ты где, командир! – воскликнул Торис. – Ты слышал – эти ублюдки убили моего коня и моего слугу. Только представь – прослужил мне восемь лет и только что умер на моих руках! Да сожрут демоны их жалкие души! И вот я ранен, а мой слуга мертв, и что мне делать?!

– Воспользуйся моим слугой, – предложил Рольван, терпеливо выслушавший всю тираду.

– Ни за что, ты ведь и сам ранен!

– В таком случае подожди, пока Твилл позаботится о моей ране, и тогда он займется твоими.

Такой порядок показался Торису вполне справедливым, и Твилл наконец получил возможность снять с Рольвана разорванную кольчугу. Рана оказалась неглубокой, хоть и кровоточила сильно, и сухожилие не было перерезано – во всяком случае, так уверил Рольвана слуга, а он в таких делах до сих пор не ошибался. Хотелось верить, что не ошибся и теперь.

Чуть позже Рольван с туго перебинтованным плечом вернулся к пленным. Он потерял убитыми восьмерых из двадцати двух, девятерых, если считать Эранда. Надежда на его выздоровление была слабой, но Рольван не хотел причислять его к мертвым. Восемь убитых, и это не считая слуг, что сражались и гибли наравне с господами. Не стоит и говорить, что на милосердие пленникам рассчитывать не приходилось.

Те, впрочем, не ждали милосердия. Даже плохо знакомый с их обычаями Рольван знал, что последователи старой веры приучены не бояться смерти. По ту сторону земных врат они намеревались продолжить те же деяния, что и при жизни, веря, что там найдут и врагов, чтобы с ними сражаться, и диких зверей, чтобы на них охотиться, и, конечно же, изобилие яств и напитков для бесчисленных пиров, которыми вознаградят себя за все беды, случившиеся с ними в этом мире. Потому и в бой они всегда кидались с радостью и умирали без печали; так, во всяком случае, говорилось о них в песнях.

И все же они чувствовали боль и под пытками вполне могли выдать некоторые полезные сведения – к примеру, местонахождение знаменитых дрейвских сокровищ или имена предателей при королевском дворе. Одно это уже было достаточной причиной, чтобы взять пленников с собой и предать в руки палачей. К тому же Рольван помнил приказ: одного или двух нужно доставить в Эбрак для публичной казни.

Вот только восемь из тех, кто много лет были его братьями по оружию и по чаше на пиру лежали мертвыми, изрубленными в куски дрейвским оружием. И кроме усталой ненависти Рольван не чувствовал больше ничего, даже боли от раны. Да еще предчувствия, бывшие с ним всю дорогу – они, если подумать, никуда не делись. Не лучше ли в таком случае послушать сердца и предать смерти этих двоих?

– Они что-нибудь говорили? – спросил он, оттягивая решение.

– Молчат, как покойники, командир, – Альдранд успел прийти в себя и отвечал теперь с достоинством, как один бывалый воин – другому. – Глядит только по-нехорошему, вот этот, волосатый. А второй и не глядит.

Кивнув, Рольван подошел ближе.

Волосатый, что глядел по-нехорошему, был молод, не старше, наверное, Альдранда, и казался в сравнении с ним настоящим заморышем. Низкорослым и худым настолько, что, если бы Рольван не видел собственными глазами его звериную ловкость в бою, никогда бы не поверил, что тот вообще может сражаться. Длинные вьющиеся волосы цвета ржавчины торчали во все стороны, как будто мальчишке нахлобучили на голову разоренное птичье гнездо. Из-за них почти не было видно лица, одни лишь дикие, горящие ненавистью глаза. Казалось, протяни только руку – и звереныш вцепится в нее зубами.

Второй пленник, напротив, казался удивительно спокойным. Он был совершенно сед, кожу цвета старого ремня изрывали глубокие морщины, но назвать его беспомощным стариком ни у кого не повернулся бы язык. Даже сейчас, безоружный и связанный, он казался опасным. Опасность эта не заключалась в силе мускулов и умении владеть тем огромным мечом с искусно выделанной, покрытой золотом и украшенной резной волчьей головой рукоятью, что лежал сейчас у ног Альдранда, немало довольного такой добычей. Опасностью веяло от самой фигуры старого дрейва, от его полузакрытых глаз, от его молчания, равнодушного, как будто собственная судьба волновала его не больше, чем начавший накрапывать мелкий дождь – проще говоря, совсем не волновала.

Чем дольше Рольван смотрел, тем сильнее хотел немедленно, от греха подальше, покончить с обоими пленниками. Не склонный к лишней кровожадности, он сам удивлялся такому желанию. И чем эти двое, в самом деле, могли быть опасны?

Сзади, тяжело ступая, подошел увитый бинтами Торис. Помолчал, приглядываясь, затем предложил:

– Прикажи развязать их и вернуть мечи. Пусть сойдутся со мной в честном бою, не дело это – так их убивать.

– Это же дрейвы. Разве не ты проклинал их нынче ночью?

– Это не то. Они воины! И умереть должны, как воины!

– Иными словами, любой, кто сумел наделать в тебе дырок, заслуживает твоего уважения, Торис? Даже если это дрейв? – Рольван сухо рассмеялся. – Увы, нам придется взять их с собой. Они могут знать что-нибудь, что окажется полезным. Так что, прости, сегодня тебе больше не придется драться. Надеюсь, ты не в обиде?

– Ну, хорошая драка всегда на пользу, – рассудительно заметил Торис. – Но на сегодня, так и быть, мне хватит. Только знаешь, командир, они хоть и воины, а все же дрейвы. Если решат по дороге нам головы заморочить или еще какие демонские выходки…

– Как только что-нибудь такое заметим – убьем, – согласился Рольван. – Но пока я никакого волшебства от них не видел и не поверю, пока не увижу.

– Вороны-соглядатаи тебе не в счет? – Торис ухмыльнулся и зевнул. – Прах с ними. Дело к вечеру, а нам еще мертвых хоронить.

– Значит, не будем терять времени, – сказал Рольван, отворачиваясь от дрейвов. – Похороним павших и в путь. Заночевать я хотел бы подальше от этого места.

За все время пленники не издали ни звука – ни мольбы, ни проклятия. Но слышали, без сомнения, каждое слово.

В путь выступили уже на закате, болезненно-мутном из-за вновь наплывших туч. Ехали медленно: на носилках из тонких осиновых стволов стонал и метался в беспамятстве Эранд. Игарцис с отчаянным видом кусал губы – он ничем не мог помочь.

Пленники оставались по-прежнему безмолвны, только младший все кидал по сторонам свои яростные взгляды. Обоим связали руки и усадили на коней, которых теперь хватало с избытком. Того, что вез старика, вел за повод Торис, а младшего – бормочущий молитвы Крахнен.