Дождь то переставал, то принимался моросить снова, несильный и нехолодный, но раздражающий. На сердце лежала тяжесть. Все молчали, и в молчании этом особенно четко выделялись звуки: хруст и хлюпанье под копытами, стоны Эранда, шепот Крахнена. Рольван поймал себя на том, что мысленно повторяет за ним слова молитв.

Он думал о тех, кто остался лежать под свежим курганом на лесной поляне. Они выступили в этот поход с шутками и смехом: преступники-дрейвы, изгои, отверженные богом и людьми, представлялись им законной дичью, да и были ею. Но загнанный зверь иногда разворачивается и кидается на своих преследователей. Рольван знал, что удивляться тут нечему, но все же ощущение несправедливости случившегося грызло его сильнее с каждым шагом, и он с трудом удерживался, чтобы не отдать приказ убить пленников.

Когда ехать дальше в темноте стало невозможно, остановились на ночлег. Ужинали тем, что отыскалось в мешках, и огонь развели, чтобы отогнать ночную тьму, а не для приготовления пищи. Поужинав, по общему согласию вознесли молитву – в поминовение павших и ради выздоровления раненных.

Эранд не приходил в себя, и невозможно было понять, становится ли ему хуже. У Рольвана в плече как будто ворочали раскаленный вертел.

Почти против воли он велел дать пленным хлеба и воды и ничуть не огорчился, когда те с презрением отказались. Торис, неугомонный, как всегда, несколько раз пытался с ними заговорить, но ответом было глухое молчание. Тогда пленников снова привязали к деревьям и оставили в покое, только молодой Альдранд заворожено таращился на них, да мрачнел с каждой минутой набожный Крахнен.

Выставили стражу. Близилась полночь, но спать никому не хотелось. Дождь перестал. Сплошная беззвездная чернота сомкнулась над маленьким лагерем. В костер постоянно добавляли дров, благо валежника было в избытке, слуги натаскали его и сложили в огромную кучу. Но красноватый свет пламени лишь немного разбавлял ночную тьму, отойди на каких-нибудь десять шагов – и она поглотит тебя полностью.

Один за другим воины заворачивались в плащи и укладывались здесь же, у огня. Голоса звучали редко и неохотно. Рольван достал из ножен меч и неспешно водил по лезвию точильным камнем. Он тщетно пытался отогнать тревогу или хотя бы убедить себя, что причина ее кроется в усталости и потерях, а не давящей тишине и сверлящем спину дрейвском взгляде.

Возглас Ториса заставил его вздрогнуть:

– Чтоб вам сдохнуть! Вспомнил!

– Вспомнил о своем брюхе или о чем пониже? – неласково поинтересовался с другой стороны костра задремавший было воин.

– А! Так и знал, что вы даже не подумали, какая сегодня ночь!

Рольван нахмурился – он помнил об этом всю дорогу, а сейчас, занятый другими мыслями, забыл. И тут же раздался хриплый голос Крахнена:

– Завтра Валль.

Никого почему-то не удивило то, что этот набожный воин употребил прежнее, языческое название дня святой Дасты. Древние сказания и песни сегодня были на удивление осязаемы – темной ночью на Валль, в лесу, когда мечи еще помнили вкус теплой крови убитых дрейвов, а хозяева этих мечей ежились под ненавидящими взглядами выживших. У Рольвана по спине побежали мурашки. И не у него одного: рядом приподнялся на локте Игарцис.

– Может, все-таки убить их, а? – предложил он.

Рольван спрятал нерешительность за смешком:

– Ты хочешь в ночь на Дасту заняться убийством дрейвов?

– Это будет как жертвоприношение, – прошептал из-за плеча Крахнена юный Альдранд.

Рольван не смог понять, чего в его голосе больше – отвращения или восторга. Ответил резко:

– Мы не станем их убивать. Не сегодня.

Он догадывался, что пленники слушают разговор, но не хотел оборачиваться, чтобы в этом убедиться. Остальные, напротив, посмотрели. Торис переменился в лице.

– Что они делают?!

Тут уж Рольван обернулся. Вскочил.

Пленники, привязанные к двум дубовым стволам, смотрели друг на друга. Старший умудрился развернуться всем телом в удерживающих путах. Ремни глубоко врезались в его тело, но дрейв, похоже, не чувствовал боли. Его взгляд был прикован к лицу младшего, как будто сообщал ему нечто, неслышимое, но понятное этим двоим. Вид его был страшен.

Младший дрейв сосредоточенно смотрел в глаза старику, словно и впрямь принимал от того некое послание. Слезы лились по его исцарапанным щекам и падали на длинную, когда-то белую, а теперь покрытую грязью и кровью тунику. Губы скривила судорога.

Все это Рольван разглядел буквально за несколько мгновений, быстрым шагом приближаясь к пленникам и не успев еще сообразить, происходит ли что-то важное и следует ли ему вмешаться.

Когда он подошел, глаза старика закрылись, а за спиной дико закричал, бросаясь вперед, Крахнен:

– Бей, Рольван, бей!

Они опоздали – не потому, что Рольван замедлил последовать совету. Уже в тот миг, когда Крахнен открывал рот, было поздно. Старик обмяк в своих путах, и одновременно лопнули ремни на втором пленнике.

Серая тень метнулась к Крахнену, бегущему навстречу с занесенным мечом. Неожиданно ярко блеснули в свете костра клыки, и воин упал с перекушенным горлом. Еще одно мгновение Рольван видел ее – огромную всклокоченную волчицу, оскаленную пасть, горящие оранжевым огнем глаза. Потом она рванулась прочь, быстрая, как молния, и мечи подоспевших воинов пронзили пустоту.

Никто не произнес ни звука, пока Игарцис опускался на колени, прижимал пальцы к впадине у горла Крахнена, пока закрывал ему глаза. Подняв голову, сказал то, что все уже и так поняли:

– Мертв.

Дружинники зашевелись, как будто это слово разорвало их оцепенение. Одни озирались, ища врага, другие в священном жесте прикладывали пальцы к сердцу и ко лбу, призывая божью помощь. Торис бросился к старому дрейву, подняв меч, но удара так и не нанес. Все услышали его недоуменный голос:

– Этот тоже мертв!

И тогда зарыдал Альдранд, громко, как насмерть перепуганный мальчишка-простолюдин. Упав на колени и размазывая кулаками слезы, он принялся молиться во весь голос с истовостью, которую оценил бы погибший Крахнен. Воины и слуги, все, кроме часовых, один за другим присоединились к нему.

Ловить в ночном лесу сбежавшую волчицу – даже прикажи Рольван такое, его все равно никто бы не послушался. Все равно, что пытаться вернуть в тело ушедшую жизнь. Вздохнув, он опустился на колени и склонил голову.

У разрушенного святилища задержались ненадолго. Предали огню хижины. Перетаскав заготовленные дрейвами для ритуального костра дрова ближе к дубам, подожгли и их.

Воины, с молчаливого разрешения командиров, осквернили жертвенный камень, испражнившись на него. Рольван едва удержался, чтобы, забыв свой высокий чин, не поучаствовать в общей забаве.

Исход похода получался мрачным. Из дрейвов в живых осталась волчица да еще один, немолодой, изрядно потрепанный, с обрубленной по локоть правой рукой – его в путах и под неустанным присмотром вез в столицу Шаймасов отряд. Из дружинников уцелело чуть больше половины. Выжившие, в бинтах и пятнах засохшей крови, выглядели немногим лучше покойников.

Обратно отправились все вместе, кратчайшим путем, наполняя лес хрустом и позвякиванием, кашлем, хрипом и негромкими голосами. На носилках стонали и бормотали в забытьи раненые и среди них Эранд, горящий в лихорадке, но все еще живой.

День святой Дасты, называемый еще днем начала лета и праздником цветов, спешил оправдать свое название, призвав на помощь все силы земли и неба. Легкий ветерок относил в сторону запахи пота и ран, какие сопровождают из похода любое войско. Лес полнился птичьим гамом и щебетом, медовыми ароматами трав, от которых кружилась голова.

Сказать по правде, она могла кружиться от потери крови или от недосыпания. Или, еще хуже, от пережитого страха, но кто в здравом уме захочет в таком признаваться? Тем более, что пахло и правда сильно.

На прогалинах и по берегам ручьев под щедрыми солнечными лучами поднимались клевер и колокольчики, длинные стебли белоцветки и нежные, как распустившиеся в траве звезды, ромашки. Воздух был теплым с утра, а к середине дня прогрелся так, что дружинники под кольчугами и кожаными панцирями обливались потом.