— Вы будете стрелять? — не своим голосом рычал майор.
— Нет!
Повисла очень короткая пауза, и майор заговорил снова, но на сей раз тоже спокойно, сдержанно.
— Имя? — кратко спросил он.
— Айала! — подсказал голос Миллэ.
— Легионер Айала, приказываю вам стрелять по неприятелю, — отчеканил майор негромким голосом.
— Не могу, — ответил Хозе.
— Имя? — спросил майор.
— Незаметдинофф, — подсказал голос Миллэ.
— Легионер Незаметдинофф, приказываю вам стрелять по неприятелю.
— Нет.
Еще двое ответили так же кратко. Последним отвечал Лум-Лум.
— Убирайся вон, грязный верблюд! — с расстановкой сказал он. — Кажется, вы, господин майор, знаете по-арабски? Так слушайте хорошенько. Я вам говорю: «Наалдын забро о'мок». Это очень оскорбительно для вашей матери, сударь.
— Великолепно, — преувеличенно корректно и глухо сказал майор. — Я пришлю в пост номер шесть смену. А вы, Миллэ, оставайтесь здесь! Оружие отобрать! При малейшей попытке к бегству вы стреляете.
— Слушаю, господин майор! — ответил Миллэ.
Вскоре майор прошел мимо моего укрытия. Я вылез и бросился в пост.
Я услышал короткий револьверный выстрел и крики. Это избивали Миллэ. Он лежал на земле, окровавленный.
Его колотили руками и ногами куда попало. Незаметдинов, голый по пояс, плясал у него на животе. Лум-Лум, в одних исподниках, бил его ногами под подбородок. Миллэ тяжело и глухо стонал и все тянулся к своему револьверу, который валялся, на земле в двух шагах.
В азарте меня приняли за караульного, который пришел арестовать их. Кто-то даже ударил меня, и Миллэ оставили в покое.
Все стояли красные, возбужденные. Незаметдинов дрожащими руками скручивал цигарку. Тут я увидел, что Пепино лежит на земле в луже крови и рвет на себе шинель.
— Миллэ выстрелил в него.
Пуля попала Пепино в грудь. Кровь била из раны и изо рта.
В ходу сообщения послышались шаги. Прибежал лейтенант Рейналь.
— Что вы наделали, дураки?! — кричал он в ужасе. — Что вы наделали?!
Лум-Лум тяжело дышал.
— Черт же их принес, когда не ждали, — сказал он. — Я, вот видите, даже штаны снял, — извините мое неуважение, господин лейтенант. Вошь очень докучает. Грелись на солнце. Ну, немцы, конечно, не стреляют. Они в отхожем сидят, а мы греемся на солнце. Ждем Самовара с вином. Принес? Вот хорошо! Давай…
Он схватил баклагу и стал пить из горлышка. Карменсита тоже выпил, и ему сразу стало грустно. Он молча опустил голову и прислонился к стене.
— Да. Значит, пришли наши любимые начальники, увидели нас в таком облачении и сейчас же подарили каждому по пятнадцати суток ареста, — продолжал Лум-Лум. — Я поблагодарил от имени академии. Тогда майор взъелся: «Месяц! И одеваться немедленно!» Тут, я тебе скажу, старик Самовар, — а вы извините, господин лейтенант, — мне стало смешно все на свете. Я говорю ему: «Зачем одеваться? Погода жаркая. Мы вошь сушим. Садитесь с нами». Майор озверел. Он хватается за револьвер. Миллэ тоже. Они за оружие — и мы за оружие! Такого они еще не видели. Они привыкли иметь дело с баранами и испугались.
— Эх, рюско, если бы ты хоть видел эти рожи! — перебил Карменсита. — Я даже не понимаю: ведь в бою они храбрецы, а тут у них сразу животы ввалились.
— Ну конечно! Дурак, ведь это бунт. Для них это опаснее войны. Майор видит — дело плохо, и пробует смеяться. В это время он заметил, что немцы оправляются в отхожем месте. Он задумал соблазнить нас этой интересной добычей и кричит: «Дурачье! Немцы вам зады показывают, а вы любуетесь и не стреляете?! Кто мне подсунул таких легионеров? Это не Легион! Это Армия Спасения!..»
— Ладно! — перебил я Лум-Лума. — Остальное я слышал. Что будет дальше?
— Дальше все пойдет, как полагается. Мы выпустили майора живым, и этого он нам не простит. Он нас расстреляет. И правильно! Мы достойны презрения! И я первый. Надо было переправить его на тот свет, в обитель праведных. Он бы теперь находился в гостях у господа бога и забыл про нас. А тут еще эта падаль Миллэ! Он стоял здесь со своей кукушкой в руках и дрожал. Меня это взбесило. «Чего ты дрожишь! — я говорю. — Страх ударил тебе в грудь и у тебя открылся желудок? А где твое сердце?» И при этом я как-то незаметно вклеил ему пару каштанов в рыло. А эти дураки обрадовались и стали его убивать. Конечно, весело! Но он выстрелил и попал в Макарону. Что, больно тебе, старик?
Пепино стонал. Его короткие стоны были похожи на всхлипывание.
— Что же ты плачешь? — ласково сказал ему Лум-Лум.
Переведя глаза на лейтенанта и на меня, он добавил:
— Он плачет, этот чудак, как будто он только рождается на свет божий и ему еще предстоит жить и жить!
Я сделал Пепино перевязку. Он впал в забытье. Миллэ лежал неподвижно. Он в перевязке не нуждался. Он был мертв.
Мы переглянулись с лейтенантом.
— Бегите! Бегите, идиоты! — сказал я. — Бегите, пока не поздно!
Но было поздно. Аннион с револьвером в руке уже стоял у входа в нашу яму. Позади него, хлопая ремнями и стуча прикладами, топтался взвод.
— Смирно! — заревел Аннион. — Одеваться!
Люди стали одеваться. Аннион точно впервые увидел меня.
— Вы здесь, русская дрянь?! — закричал он. — Вы здесь? Я уверен, что это все ваши штучки! Все русские сволочи!
— Закройте отверстие, Аннион! — негромко сказал Лум-Лум. — Этот русский здесь ни при чем! Он только что пришел из штаба.
— Этот русский здесь ни при чем, — повторил лейтенант. — Пошлите за носилками.
Люди оделись. Они стояли, растерянно улыбаясь. Когда унесли Пепино и Миллэ, Аннион разместил в посту смену и приказал одному из караульных забрать винтовки арестованных. Затем он скомандовал:
— Вперед, шагом марш!
Только тогда все наконец поняли, что произошло непоправимое, конец жизни близок и ничего, сделать нельзя.
Было мгновение, когда люди, казалось, дрогнули.
Как-то слишком растерянно переглянулись они между собой. Кто-то вздохнул слишком тяжело.
Но Лум-Лум поднял глаза и рассмеялся. Все, в том числе и конвойные, были потрясены. Ободранный, грязный, обросший, завшивевший Лум-Лум выпрямился и встал впереди кучки обреченных бунтовщиков, как упрямый боец, как вожак.
Неожиданно для всех и для самого себя я очутился среди арестованных. Идти было недалеко: майор распорядился посадить всех до суда в пустую канью в первой линии. Затем пошла телефонная трескотня и начались приготовления к суду.
Суд должен был заседать тут же, в траншее, в большой канье, где раньше жили пулеметчики.
Солдаты стали собираться к нашему помещению, но на часах стояли жандармы, спешно вызванные из деревни.
Я лежал в глубине каньи на соломе, никто меня не видел, обо мне забыли. Остальные сидели на земле у входа. Они смотрели на свет с жадностью зверей, запертых в клетку, и молчали. Мне надоело лежать в темноте, я тоже выполз. Тогда меня увидел майор. Он первый обратил внимание на то, что я был при оружии: винтовка точно приросла к моим рукам, я не заметил, что притащил ее с собой в помещение смертников.
— Кто позволил назначить этого русского в караул? Конечно, мсье Рейналь? Этого еще не хватало! Марш отсюда! В пост номер шесть! Живо!
Избавленный от роли подсудимого, я на суде все же присутствовал: нужен был переводчик для Незаметдинова.
Работы переводчику было немного. Кивком головы Ахмет Незаметдинов подтвердил свое имя и фамилию, кивком утвердительно ответил на вопрос о виновности. Так же вели себя и остальные. Доставленный на носилках Пепино Антонелли ничего не ответил — он был почти без сознания. Говорил один Лум-Лум.
Как будто не слыша окриков и угроз председателя, он заявил:
— Я вам советую расстрелять меня.
— Никто не нуждается в ваших советах. Можете быть спокойны, вы будете расстреляны! Обещаю вам.
— Правильно сделаете, господин майор! Я был бараном. Теперь я волк! Если вы не расстреляете, меня, я пойду по всем полкам дивизии и буду объяснять солдатам, что нельзя быть баранами и бунтовать из-за отпусков, из-за плохой пищи или жалованья. Надо бросать войну! Пусть воюют те, кто на ней богатеет!
