— Кто его знает, может, и найдет.

— Ну!

— Я же сказал — может быть!

— Не может быть, а точно!

— Может быть.

— Бе-ен!

— Ну, что?

— Ну, скажи!

Тогда Бен перестроил лад, на который настроило его вино, или тот перестроился сам.

Он опрокинул еще рюмку и перегнулся через перила нависнув над водой.

— Конечно, он их всех найдет, — сказал он и продолжал скороговоркой: — Как только он допел эту песню, так сразу понял, что зря теряет время на нытье и что, если он хочет найти тех, кого потерял, надо просто искать их. Пусть это будет очень долго, но все равно же ему делать не фига и для него нет ничего важнее. И вот он быстренько собрал рюкзак, все самое необходимое, по минимуму, и айда в путь-дорогу вокруг света. Шел-шел, сначала никого не находил — еще бы, он ведь растерял их так давно! По вечерам в убогих номерах дрянных гостиниц он воет от отчаяния. Но вдруг однажды он нашел кого-то из друзей, а дальше все пошло как по маслу, и очень скоро он собрал их всех. — Бен вдруг сообразил, что здорово надрался. — А между делом он, неизвестно как, успел разбогатеть. Нет-нет, известно: везде, куда бы ни попал, он выступал со своей песенкой. Она уж ему самому опротивела, но ничего не попишешь — бизнес есть бизнес. Ну и распорядился этими деньгами с толком — купил здоровенный домину, почти дворец, в роскошном месте, где утром просыпаешься и сам себе не веришь, во-первых, что такая роскошь может быть, а во-вторых, что ты и правда тут, — и долго-долго все там обустраивал. Выбрал для каждого друга по комнате, обставил если не по вкусу друга, то по своему о его вкусе разумению, а на дверях приделал по табличке с именами. Когда же все закончил, всех туда позвал. — Бен снова выпил. — Друзья, понятно, обалдели и остались жить в этих хоромах. Он приготовил комнаты и для детишек, а самую красивую оставил под супружескую спальню. Друзья все сообщили детям, и те сейчас же прискакали, простили блудного папашу и заняли свои апартаменты.

Не хватало только жены.

Тогда друзья и дети сговорились и написали ей огромное письмо, в котором рассказали, как им живется в этом распрекрасном месте, вложили фото и засушенные листья с тамошних деревьев, песочек с пляжа и даже лепестки цветка, у которого не было имени и который тот парень назвал в честь жены.

Фонтанна хорошо представила себе цветок и как он пахнет, улыбнулась и спросила:

— А как ее зовут?

— Э-э-э… как зовут… да кто ее знает…

Бен даже рассердился. Первый раз вопрос Фонтанны рассердил его. В честь этого он хорошо подумал и ответил:

— Не знаю я!

— Ну а его?

Бен подумал еще:

— Не имею понятия.

Опять глотнул вина и с досадой сказал:

— На чем я, к чертям собачьим, остановился?

— На письме со всякими там штуками, — подсказала Фонтанна. Глаза ее так и сияли в ночи.

— Ах, да! В общем, письмо распухло в бандероль, которую они отправили жене того парня.

Бандероль дошла не очень быстро. Потому что, пока этот тип носился сам с собой, жену его занесло в дебри Южной Америки, она трудилась там на благо ближних — помогала умирать умирающим. В конце концов пакет доставили. Она его открыла — мать честная! Ей страшно захотелось поскорей уехать, но было как-то неудобно бросить кучу умирающих. Она не знала, что делать, и все им рассказала, показала пакет с песком, листками, лепестками цветка, который назван в ее честь, и умирающие дружно сказали, что ей надо сматываться и что она не имеет права сидеть тут и смотреть, как они умирают, а должна ехать к мужу и купаться с ним в море — оно там наверняка есть, раз есть песчаный берег. Упрашивать ее не пришлось, она живо собралась и села в самолет.

Фонтанна села рядом с ней. А Бену подлила еще вина.

— Ну, вот она прилетела и добралась до дома ночью, когда все уже спали. Она вошла, зажгла фонарик и стала освещать таблички с именами на дверях. Читала их и улыбалась, потому что все друзья того парня — ее друзья тоже, не говоря уже о детях. И наконец нашла табличку, на которой стояло ее имя вместе с именем мужа…

— В обнимку?

— Да. Она толкнула дверь, пошарила фонариком. И видит: всё, как она любит… как они оба любят… Тут она вспомнила, что они оба друг друга тоже любят. Заплакала и — юрк в постель. А с утра у них был самый развеселый в мире завтрак. Тот парень взял гитару и сочинил еще одну отличную песню про всю эту историю, но эту спел не на публику за деньги, а только своим. И всем — приятелям, жене и детям — она ужасно понравилась.

И стали они жить и поживать. Что ни день — то веселье, что ни день — приезжают новые друзья, рождаются новые дети, и хозяин сочиняет новые куплеты к своей песне. Короче, дворец друзей растет, растет… (Бен пытался придумать красивый конец, но не смог)… и все такое…

Минуту-другую Фонтанна сидела молча — дожидалась, пока Беновы слова получше разместятся на бенословной парковке, которую она соорудила в голове.

Последнее слово, такое, долго не могло пристроиться и поднималось по спирали: на первом ярусе все занято, на втором тоже занято, на третьем есть места. Оно заехало на третий. Мест много — только выбирай. Такое миновало умирающих, куплет, фонарик, комнату. В конце концов оно припарковалось между песней и цветком. Такое подходящее местечко для такого.

Бен не спеша закурил сигарету и хлебнул лишнего.

— Но все могло пойти и по-другому, — заметил он и напустил табачного тумана.

— Как по-другому? — совершенно зря полюбопытствовала Фонтанна.

И Бен, набрав побольше воздуха, затараторил, как из пулемета:

— А так, что этот парень увяз еще глубже. Он думал, это его вина, а на самом деле ничего подобного. Не сам он замкнулся в себе, а другие его туда загнали. Друзьям надоели его песни и его страдания, надоело, что он вечно старается вывернуть перед ними душу наизнанку и вечно терзается вечными вопросами, что он не хочет быть таким, как все, и хочет всех переделать… Им это все осточертело.

А дети… он и народить их не успел, жена-то от него сбежала, и вовсе не затем, чтоб помогать умирающим, а совсем наоборот, «чтобы пожить своей жизнью», а это для нее, для подлой, означало жить без него, иначе говоря, жить для себя и наплевать на всех других живущих… сбежала в Южную Америку или куда-то там еще, не важно.

Начхать ей было на его мученья, а он мрачнел, пил и мрачнел, и в помрачении творил черт знает что — черт, а не он! — и пил, и пел, пытаясь утопить все безобразия в вокале.

А вот на что ей было не начхать, так это на доходы, а песни, как она прекрасно видела, с натугой сочинялись и не приносили ни гроша. Ну вот, она взяла да и сбежала с другим. Верней, с другими. Она была готова уехать с кем угодно, с любым и каждым. Только бы не с ним. Он у нее остался в прошлой жизни.

Словом, остался он один-одинешенек и волей-неволей замкнулся в себе, стал «думать только о себе» — раз больше не о ком!

Ну и понятно, почему его песня такая уныло-протяжная, теперь уж не важно, имеет она успех или нет, и пусть лучше он воет, тоскует и мается, но не старается отыскать тех, кто его бросил, а то, не ровен час, найдет — и так станет тошно, что и подохнуть можно.

У Фонтанны глаза округлились от ужаса.

— Но звать-то их будут все так же? — прошелестела она.

— Ну да, — буркнул Бен. — Слушай дальше. Допустим, построит он эту махину-домину, позовет всех друзей — ну и что? Половина вообще не приедет, остальные побудут денек-другой, скажут: «очень мило» — да и вернутся к себе домой… детям, как мы знаем, взяться неоткуда, а жена никакого письма не получит. Слава богу, наш малый не рыпался, а думал, что он сам во всем и виноват. И так уж себе опротивел, что не успел допеть, как побежал купить веревку.