Корнилов, проезжая по траншеям мимо стоявших в строю московцев, и видя, что неприятельский огонь не только губителен для стоявших без дела пехотных подразделениий, но и давит их морально, дал команду отвести их в тыл и поставить вне выстрелов. По причине слабости и малой высоты брустверов эти подразделения стали нести большие потери.^{991} Солдат отвели за 1-й флигель лазаретных казарм. В траншеях оставили некоторое число штуцерных стрелков и батальонных адъютантов.^{992}

Когда стали выбывать матросы из числа орудийной прислуги, на их место стали ставить всех, кто находился под руками, в том числе солдат из пехоты. Насколько дорого это ей обошлось, можно судить хотя бы потому, что из 413 чел., отправленных на батареи из Тарутинского егерского полка за время кампании, назад вернулись лишь 188. В том числе в последний день штурма Севастополя 27 августа 1855 г. было убито или ранено 121 чел.^{993}

Да что там пехота, ее удел сгорать в огне войны, как солома в костре. К пушкам стали даже несколько добровольцев из числа пластунов. Одному из них оторвало кисть и при этом «…странным образом вытянуло из руки и смотало жилы». Молодой казак, пытавшийся оказать ему помощь, заворожено застыл, только что и сумев сказать: «Вот ведь как фигурно ломаются у казаков руки». Старый пластун, видя такое его состояние, отправил казака на место другого, которому только что осколком снесло голову, а сам принялся оказывать помощь раненому.^{994}

Насколько тяжелым было психологическое воздействие происходившего, можно судить по последствиям, сказывавшимся на людях, участвовавших в этом безумии, спустя многие годы: «Одно время жил с нами в лагере защитник Севастополя, лейтенант, раненый в голову. По временам мы слушали с глубоким интересом рассказы лейтенанта про кровавые эпизоды защиты крепости, при чем рассказчик не мог говорить спокойно, равнодушно, а волновался и, наконец, плакал…».^{995} Как видите, типичные симптомы запущенной боевой психотравмы в ее современном понимании.

Корнилов прошел по всей линии бастиона вплоть до «Батареи грибка», внимательно осматривая позицию каждого орудия и оценивая происходившее. Затем проделал путь в обратную сторону и встретился с вице-адмиралом Новосильским.^{996} Переговорив с ним, спустился в лощину между 4-м и 5-м бастионами, где стояли солдаты Тарутинского егерского полка.

Здесь адмирал искренне полюбовался работой 10-пушечной батареи № 25, которой командовал лейтенант Титов. Это его орудия взорвали пороховой погреб на французской стороне.

Корнилов оставил Попова и, несмотря на возражения последнего, отправился дальше по линии бастионов. Попов рекомендовал адмиралу остаться, считая, что «…все донесения с оборонительной линии… посылаются в дом, им занимаемый, и если какие-либо из них потребуют безотлагательных распоряжений, то отсутствие его может сделаться гибельным, и предложил ему вместо его, осмотреть оборонительную линию Корабельной стороны».^{997}

На 5-м бастионе, куда от тарутинцев поднялся Корнилов, он встретил Нахимова. Павел Степанович «…распоряжался как на корабле».^{998} В этот день он впервые появился на бастионе в том самом сюртуке с золотыми адмиральскими эполетами, которые хотя и выделяли его от остальных, но, в конце концов, стоили ему жизни. Нахимов был уже зацеплен осколком, но, забрызганный кровью, не собирался покидать бастион и в «…порыве геройского увлечения, сам направлял орудия, открыто становясь в амбразуры».^{999}

Адмиралы осмотрели бастион, при этом даже поднимались на банкет, стараясь определить действенность вражеского огня. Капитан-лейтенант Ильинский попытался «согнать» Корнилова оттуда, на что получил разъяснение о месте каждого в бою: «А за чем же вы хотите мешать мне, исполнить свой долг? Мой долг — видеть всех».^{1000}

Достаточно резкий ответ: видимо Корнилов не прощает Ильинскому «наушничества» главнокомандующему.

Оборонительная казарма бастиона уже через часа непрерывного обстрела была сильно разрушена, парапет уничтожен полностью, 5 орудий, за ним находившиеся, выведены из строя. Нижняя часть в некоторых местах имела сквозные повреждения.

К этому времени на многих орудийных позициях краснели лужи крови. Потери несли, в основном, неудачно поставленные орудия. Из 39 человек батареи, стрелявшей через банк, убито, ранено и контужено было 19.^{1001} 33-й экипаж заменял выбывших новыми матросами, но и их хватало не надолго. Одним из первых был вынесен с бастиона раненый в переносицу лейтенант Банков, аттестованный адмиралом Нахимовым, как «…храбрый и дисциплинированный офицер».^{1002}

Просьбы и пожелания у людей, бывших на границе между жизнью и смертью, были самыми земными: всех мучила жажда. Жандр немедленно отправился в тыл и организовал доставку на все бастионы бочек с водой.^{1003}

Теперь Корнилову стали очевидны недочеты быстрой фортификации. Их хватало:

1. Незакрепленная турами земля, насыщенная камнем, поражала запреградным действием не хуже картечи. Не металл, а камни — вот те снаряды, которые убили и ранили большинство солдат и матросов орудийной прислуги на батареях в этот день. Вероятно, что и ранение самого Нахимова тоже результат рассечения лица грунтом.

2. Не укрепленные амбразуры быстро разрушались. Мешки и доски служили слабой защитой. Разрушили их даже не неприятельские снаряды, а пороховые газы от собственных выстрелов. Дым от загоравшихся досок в отличие от порохового не рассеивался, постоянно мешая прицеливанию. В дыму и грохоте постоянно казалось, что на штурм пошла неприятельская пехота. Тогда открывали огонь орудия, назначенные для ее отражения, вхолостую покрывая картечными пулями стенки крутостей и рвов, бессмысленно расходуя боеприпасы и лишь внося суматоху в и без того напряженную обстановку.

Для расчистки амбразур под пули высылались матросы, приводя к новым потерям от пуль неприятельских стрелков, непрерывно обстреливавших амбразуры и осколков снарядов.

Доставалось не только бастионам и батареям. Смерть витала над всем городом. Отдельные снаряды, рикошетируя, долетали туда, и так севастопольские обыватели познакомились с разрушительной силой неприятельского огня, вызвавшей панику: «…Разбуженные жители выскакивали из домов, кто в чем был, и в беспорядке устремлялись к пристаням, где поднялись невообразимая сумятица, давка, крик и рыдания.

Торопясь сесть в лодки, многие падали в воду. Растерянные женщины в одном белье выскакивали из домов: кто с чулками в руках, кто с маленькой подушкой, кто волочил за собою платье. Все это бежало, спотыкалось, падало и опять бежало, не зная куда. Вырвавшийся из конюшен скот с ревом носился по городу, давя народ. Собаки с визгом бегали до того, пока не падали от усталости…».^{1004}

Сюда Корнилов пришел сильно уставшим и долго не задерживался. Ситуация здесь немногим отличалась от положения дел на соседнем, 5-м бастионе: больше всего страдала лицевая стена оборонительной казармы, но в целом укрепления выдержали первый вал артиллерийского огня.