– Эй, О’Рурк! – окликнула она – единственная, кто обращается ко мне по фамилии. На Пэтти был элегантный костюм от Джорджио Армани. В свои сорок три она по-прежнему щеголяет своим телом – успешным совместным производством ее личного тренера и искусного пластического хирурга.
– А, леди Золотая Рыбка! – отозвался я в тон.
Золотые рыбки пожирают своих мальков, а Пэтти – хищница. Она выигрывает свои сражения, неизбежные битвы на топорах, то и дело вспыхивающие из-за тучных перспектив, посредством сокрушительной комбинации коварства, децибел и угрожающих комментариев на предмет предвзятости на рабочем месте. По счастью, она так и не доперла до потайного значения своего прозвища. Пэтти по сей день считает, что это персонаж из «Найти Немо»{22}.
– Как бы ты назвал двухсоттридцатифунтового филантропа? – спросила она.
Я растерянно заморгал. Я-то и тени мысли не допускал, что клип о Чарли станет объектом для угрюмого уолл-стритовского юмора. Впрочем, любая тема хороша, каким бы жестоким или неприятным ни был ее предмет.
– Живец, – ответила Пэтти. – А как назвать приятеля, которого кушают три акулы? – На сей раз она пристально воззрилась на меня, чтобы усилить эффект.
– Сдаюсь.
– Друг сытный.
Я просто ушел. Пэтти и не догадывалась о моей дружбе с Чарли. Ей было и невдомек, как я страдаю. Консультанты прячут клиентов от коллег. Несмотря на радение о чести мундира СКК, мы варимся в собственном соку. Нипочем не знаешь, когда кто-нибудь покинет фирму и станет твоим конкурентом.
– Погоди, – упорствовала она, – у меня еще есть. Чем накормить акулу с несварением желудка?
Я счел за лучшее не отвечать. Когда Пэтти говорит, она лепит слова одно к другому, не переводя дыхания. Каждое предложение становится одним длинным, пространным словом. Слоги у нее плодятся спонтанно, как раковые клетки, делясь и делясь. Перебить ее вежливо невозможно. Прощально помахав рукой через плечо, я одолел последние несколько футов до своего стола.
– Не хочешь узнать ответ? – крикнула она мне вслед.
В другой раз.
Нашими телефонами заправляли Энни и Хлоя. Обе мои ассистентки глядели как в воду опущенные, на лицах их читалась тревога. Чарли был и их другом тоже. Присылал цветы на их дни рождения и шоколадные конфеты, когда душа пожелает. Он постоянно спрашивал Хлою – мать-одиночку – о ее дочери. И поддразнивал Энни, два года как окончившую колледж, по поводу ее относительной юности. Все мы трое до сих пор не опомнились от шока.
Энни внезапно оборвала разговор словами «мне пора» и стиснула меня в медвежьих объятиях, прежде чем я успел сесть. Ростом она 5 футов 9 дюймов и изящная. Я ощутил приятную тяжесть ее головы на своем плече, щекочущее прикосновение золотистых светлых волос и полные груди, прижавшиеся к моей груди – простую близость, не осложненную романтическими чувствами. В этот момент было приятно понимать, что работаешь вместе с ней, что можешь называть Энни «моя подруга».
Наверное, я наслаждался прикосновением Энни чуточку чересчур долго. В Эстрогеновом переулке воцарилась тишина. Пэтти со своей сворой вытаращилась на нас, и мы с Энни деликатно разомкнули объятия.
– Я пока не могу об этом говорить.
– Я тоже, – согласилась она голосом, лишенным обычной искры, и вернулась к телефону, напоследок погладив меня по спине. Хлоя продолжала свой разговор. Глаза ее казались темными озерами мрачной меланхолии.
Первым делом я намеревался разбудить Рея Раньери. Наверное, начну звонок с чего-нибудь приятного, чего-нибудь колкого и по делу, чего-нибудь вроде «а пошел ты в жопу, Немой Придурок». Дальше все покатится под гору. Радио Рей: «Радио» – это сокращение от «радиоактивный», подразумевающее радиоактивные отходы, которые он продавал, – торговец высокодоходными облигациями. В прошлый четверг он впарил мне дерьмовые облигации по дерьмовой цене, и я до сих пор держал на него за это зуб. Это утро казалось подходящим временем, чтобы продолжить дискуссию. В глубине души я знал, каковы истинные мотивы. Грядущая перебранка вытеснит из моих мыслей Чарли Келемена хоть на время.
Схватки из-за сделок вспыхивают что ни день. А в нашем мире разнузданных конфликтов торговцы облигациями столь же куртуазны, сколь и наивны. Для профилактических целей стоит подходить вразвалочку и начинать беседу со слов «пошел в жопу». В противном случае торговцы почуют легкую добычу и взвинтят цену на облигации. Но только не в мою вахту. И не с моими клиентами.
Две гарвардские степени погоды не делают. Поднаторев в торговле, я стал охальником. Грязный, сраный, трехбуквенный лексикон выдает во мне закаленного ветерана рынков капитала. Уолл-стрит – одно из немногих мест на земле, где синдром Туретта{23} в тяжелой форме проскочил бы незамеченным. «Мудак» и «жопа» – любимые уменьшительно-ласкательные прозвища в любой конторе – от «Голдмана» до «Меррилла» и СКК.
Сидя за своим столом в ожидании открытия отечественных рынков, я подверг свою решимость поцапаться с Радио Реем сомнению. Мой компьютер тихонько дремал, пока не показывая зубчатые фондовые графики и мигающие тикеры, которые вспыхнут, как только начнутся торги. Я позвонил Сэм. И конечно, напоролся на автоответчик.
Сообщение восемь или девять: «Сэм, я встревожен. Если ты не позвонишь, я подкачу к тебе домой и буду колотить в дверь, пока не ответишь». Я тотчас же пожалел об этих словах. Они прозвучали бесчувственно и не в меру воинственно.
Возрождающийся во мне католик взалкал исповеди. Сообщение, которое я так и не отправил: «Сэм, “Аквариум” – моя идея. Прости».
Затем я позвонил Клиффу Халеку, своему лучшему другу в компании, возглавляющему отдел деривативов. Среднего роста, полнеющий и лысеющий Клифф – личность незаурядная. Summa cum laude[2] в Принстоне. По выходным – компьютерный гик[3]. Он умеет постигать рынки. Клифф всегда может сказать, когда арбитражеры или хедж-фонды наращивают позиции. СКК признает его гениальность. Халек стал директором-распорядителем в возрасте 30 лет, первым в нашей фирме.
– Клифф, – ответил он после первого же гудка сиплым голосом – жертвой телефонной карьеры. За гортанные нотки коллеги в Деривативах прозвали его «хриплым шептуном».
Лаконичность – освященная веками традиция Уолл-стрит. Приветствие из одного имени выдало уйму информации. По сути, оно говорило: «Я действительно офигенно занят. Так что не выёживайся и переходи прямо к делу. Время – деньги, и я тут сижу не ради собственного здоровья и не чтобы потрепаться с тобой. Ну, что там у тебя?»
– Это Гроув.
– Вот дерьмо, я как раз собирался позвонить. Этот тип из новостей был твоим приятелем, верно?
– Ага, Чарли Келемен.
– Сочувствую. Семья у него была?
– Бездетная. С его женой мы дружим с колледжа.
Клифф распознал в моем голосе нотки горести.
– Гроув, ступай домой и займись собой. Или ступай повидайся с женой Келемена и займись ею.
– Не могу до нее дозвониться. Все время напарываюсь на автоответчик.
– Тогда дай ей роздых. Может, пресса ее осаждает.
– Но…
– Никаких «но». Мне надо лететь. Извини. Обедаем сегодня у нас. Мы с Лейси ждем тебя около 7.30. – То бишь не раньше 8.15. – Фостер по тебе скучает. Ответ «нет» мы не примем, – как из пулемета отбарабанил он и пропал.
Гудки. Тут уж не поспоришь. Клифф дал отбой, не сказав даже «пока» или «пошел на хер». Я не обиделся. Это Уолл-стрит. «Тестостерофон» – наши усеченные беседы, обрываемые неотложными делами и следующим долларом, – допустимый этикет. Лишние слова стоят денег.
Лейси – жена Клиффа, очаровательная женщина на шестом месяце беременности первенцем. Фостер – их австралийский терьер, названный в честь марки пива, – стал легендой Уолл-стрит. Несколько лет назад Клифф приладил веб-камеру, чтобы приглядывать за своей шавкой. Как только телефон звонил, Фостер рысью вбегал в спальню и облизывал телефон, камеру и почти все, что видел. В широкоугольном объективе Фостер выглядел 45-фунтовым мокрым собачьим языком.
