И началась для Филатова обкомовская работа: командировки, поездки, собрания, посевные и уборочные кампании… Все пошло по какому-то раз и навсегда заведенному кругу. Машины в обкоме были, а шоферов недоставало. Недолго думая, сдал на права и стал сам ездить на видавшем виды, списанном армейском «виллисе». И когда объехал на нем всю область, перед ним впервые во всем драматизме предстала картина послевоенного села.
…Однажды осенью сорок седьмого года, объезжая районы, чтобы набрать, наскрести в колхозах последние недостающие для выполнения плана пять тысяч пудов хлеба, оказался он на своем «виллисе» в Ярцеве. Унылый открылся его взору пейзаж: обветшалые, частью порубленные на дрова заборы, ни единой новой хаты, ни единого свежего бревна… После войны сюда из мужиков вернулись только трое…
Дом старика, у которого Филатов остановился на ночлег, война тоже не обошла: у дочери Назара Селиверстовича не вернулся муж. Старик шорничал на дому: упряжь-то конская в колхозе — узел на узле и узлом погоняла, да следил за шестилетним внуком Ленькой. Дочь Настя — с утра до ночи на ферме…
Зная, по каким делам приехал в колхоз Филатов, старик не отказал гостю в ночлеге, но и особого гостеприимства не проявил. Ничего хорошего не сулили в то время наезды уполномоченных. Ярцевский колхоз с великим трудом выполнил план, но в целом по району дела были не блестящими. И приезд Филатова означал, что в ярцевском колхозе, как и во многих других, останется только семенной фонд, а расчет за трудодни придется вести лишь картошкой и капустой. Вот почему старик, знавший все это, и был не очень приветлив. Кряжистый и в то же время какой-то костистый, отощавший, он долго смолил самокрутку, изредка посматривая на Филатова из-под своих косматых, поседелых бровей. Филатов чувствовал себя под этим взглядом не совсем удобно и даже пожалел, что не остался ночевать в конторе. Но он так чертовски устал от тряски, что больше уже не хотелось двигаться, да и кто знает: лучше ли будет в другом месте? Здесь хоть тишина…
Смирившись со своей участью, Филатов лишь ожидал, чтобы хозяин показал ему, куда можно пойти и лечь, сейчас он хотел только одного — уснуть мертвецким сном. Но старик неожиданно заговорил:.
— Поужинать ведь надоть… Хозяйка-то не скоро еще придет, так надоть что-то кумекать…
— Не беспокойтесь. Не надо. Большое спасибо…
Филатову стало как-то неловко. Сегодня он, можно сказать, лишил этого старика последнего хлеба. По крайней нужде, по государственной необходимости, но лишил, а старик сейчас готов был поделиться с ним последним…
— Чего спасибо? Спасибом сыт не будешь. Надоть поужинать. Только непривычны, чай, к нашей-то пище? В городе ить все по-городскому. А у нас картоха да капуста. И то по осени больше. Ну, чем уж богаты…
Старик проковылял к печке, зацепил ухватом чугунок картошки в мундирах. Достал плоский каравай чернющего, с зеленцой хлеба, испеченного, видимо, наполовину из той же картошки и лебеды.
— Мяса-то нонче нет… Не требуйте… И с молоком худо… Налог велик… Вот… пришлось корову продать… Мы-то ладно, дюжим еще понемногу. А вот у кого ребятни по пятку, а кормильцев нет, эхма…
На столе появились соленые огурцы с прилипшими хвостиками укропа и обрывками смородиновых листьев. По комнате проплыл резкий кислый запах. До сих пор помнил Филатов, как сглотнул он, не утерпел, слюну, и старик пристально посмотрел на него, словно пытая: «Ну, а если я еще кое-чего достану?» Филатов чутьем понял это и постарался напустить на лицо как можно более доверительное выражение. Этого было достаточно, чтобы к скромной трапезе добавилась извлеченная из самых сокровенных тайников бутылка самогона.
О, каким умудренным оказался Назар Селиверстович! Как человечно и вместе с тем практично судил он о жизни, как трудно порой было отвечать на его заковыристые вопросы. Вот почему сомневался он вначале: говорить или нет все начистоту «партейному товарищу» и не «уцепят» ли его, как он сам потом выразился, по поводу этих речей «за задницу»?
— Говори, отец, не стесняйся, — успокоил его Филатов. — Я человек привычный, всякого навидался и наслушался.
— Всякого, говоришь? — переспросил старик. — Ну, тогда ладноть…
И они разговорились. А потом обстановку окончательно разрядила вернувшаяся с работы дочь Настя — красивая, хотя и несколько изнуренная работой женщина. Филатов глядел на нее и думал — сколько же силы и терпения у них, русских женщин! Сумели устоять, выжить после таких тяжких бед и страданий. И теперь они пахали и сеяли за себя и за тех, кто не вернулся, да еще и растили детей.
С Настей стало как-то проще и Филатову, и хозяину. И старик, уже не стесняясь, говорил гостю, что как ни крути, а житуха пока неважная, что хлеб сдавать весь до последнего зернышка — не дело, но куда же деваться, ежели города на голодном пайке. И налоги тяжелые, хуже, чем при царе Горохе, хоть власть и народная, нашенская…
— Будет еще хорошая жизнь, отец… — ответил Филатов. — Вот увидишь — получше довоенного все кругом станет. И хлеба будет вдоволь, и молока, и сахара, и на людях будет в чем показаться. Но надо вот как-то перебороть эту проклятую нужду, поднять страну, а там пойдет… А сейчас… Понимаешь, отец: никто нам не поможет. Нам самим все надо делать. Из последних сил, но делать. Мы, отец, еще обязательно доживем до хороших дней!..
Вот тогда-то старик и сказал:
— Хорошо баешь, сынок… Ладноть… Посмотрим, посмотрим, как твои слова сбываться начнуть… Оно верно, конечно, наши-то деревни, на Амуре, еще не так разорены. Перебиваемся да живем. А в Расее-то, там, где немец был, — вот беда. Сколько годков пройдет, пока все обстроится? Эхма!.. Но, однако, хотелось бы дожить…
Старик, захмелев, готов был говорить хоть до утра. Но Настя решительно заявила:
— Буде, батя, замучил человека!
— Ну уж, замучил!..
— Чего — ну уж? Да у него глаза слипаются! — Потом сказала Филатову: — Хотите, я вам на сеновале постелю? Там спокойнее и прохладней…
— Мне все равно: на сеновале так на сеновале!
Минут через десять он уже лежал, раскинув руки, на пахучем сене, подложив под голову свое поношенное демисезонное пальто и укрывшись принесенным хозяйкой полушубком. В голове все звучали слова деда: «Чтобы землю лучше обхаживать, надо кое-что и колхозному человеку за труды оставлять». А над головой соломенная крыша, в которую загуливал с шелестом ночной ветер. Потом он быстро уснул и видел очень странный сон, навеянный яркими красками далекого детства… Проснулся от ощущения, что на сеновале есть еще кто-то. И не ошибся, услышав осторожный шорох, а потом шепот:
— Спите?..
— Что?.. Настя, это ты?..
— Ч-ш-ш… Я просто поглядеть, может, замерзли? Может, спасать надо? Да уж ладно… раз спится…
Послышалось шуршание сена. Кажется, женщина собралась уходить…
— Настя! — позвал он.
— Что?..
Она приблизилась, присела рядом. Филатов не видел лица женщины, но его чуткий слух улавливал гулкое биение ее сердца. И дыхание было порывистое, горячее. Стоило только протянуть руку, и вот оно, ее тело… А в душе смятение… И стыд… и желание не оскорбить эту обиженную судьбой женщину.
— Настя… Ты ведь замерзла?..
Она не отозвалась.
— Понимаешь… Как бы тебе объяснить… Мне очень трудно, но…
— А мне? Мне легко? — перебила она торопливым шепотом. — Скажи, легко, да?
— Я не о том, — смутился он.
— А я о том!.. И думай как хочешь…
Ворошил солому прохладный осенний ветер. Накрапывал дождь…
— Ну разве не глупая? — снова зашептала она и вдруг резко рванулась к выходу. — Сама… к мужику… ни стыда ни совести…
А ветер то шелестел соломой, то затихал, и тогда отчетливей становилась мелкая дробь монотонных дождевых капель. Даже слышно было, как тарабанили они по кабине стоявшей во дворе машины. Пахло соломой, гнилым деревом…
Когда Филатов утром спустился вниз, солнце уже стояло высоко. Ни Насти, ни деда Назара не было. Хозяйничал в доме Ленька — Настин сын, вихрастый мальчуган с цыпками на ногах.
