Дымов усмехнулся:

— Выходит, и я…

— Да ты што?! Разве я про тебя? Ты его…

— Не, Фрол, отпускать его или нет — это твое дело. А я кривить душой не буду.

— А-а-а! Чего пристали к человеку? Давай, Егор, еще по одной!

…Дарья лежала на теплой постели в полузабытьи. Сквозь пелену слышались голоса. И где-то с теплом кирпичей печи, с негромким говором Егора всплывали картины далеких и близких лет. И вдруг она услышала: кто-то поднимается к ней по дощатой лестнице. Над краем печи показался платок матери. Дарья прикрыла глаза. Старуха поднялась на лежанку, помедлила секунду, посмотрела вниз, откуда слышались нестройные хмельные голоса, и опустилась перед Дарьей на колени. И Дарья с замиранием сердца почувствовала, как мать коснулась сухой ладонью ее лица, тронула в полутьме глаза, надбровья, лоб, нос, потом шею. Она гладила ее волосы, плечи и снова запускала пальцы в волосы. И наконец тихо произнесла:

— Да-шу-у-тка…

Дарья не выдержала и разревелась.

— Ну, полно, полно, — говорила старуха, гладя дочь. — Полно… не реви. Вот разревелась… Ну, полно…

А голос — таким голосом уговаривает мать разобиженного ребенка:

— Ну, хватит… Ну, не реви…

Но Дарья плакала.

А мать — нет. Она не могла плакать. У нее давно уже не было слез.