На следующий день, протрезвившись, Матлах позвал меня к себе.

— Седайте, пане Белинец, — сказал он, — будем ваше дело до конца решать.

— Мое? — удивился я. — О каком деле вы говорите?

— О вчерашнем.

Я продолжал недоумевать: ничего, кроме пьяного бахвальства, не приходило мне на память.

Матлах самодовольно рассмеялся.

— Я пьяный был — да помню, а вы трезвый — и забыли… Ну ладно. — Он перестал смеяться. — Я того дозволить не могу, чтобы у моего инженера свое дело не ладилось. Зря вы мне сами сразу не сказали, нехорошо. Уж если я вам не помогу, своему человеку, от кого тогда помощи ждать?.. Так вот слухайте. Со старым Лембеем я сам поговорю, как в Ужгород приеду, а дом будем строить, и гроши в задаток за него я внесу строительной фирме за вас, как за своего служащего, а там уж буду из вашего жалованья половинку удерживать каждый месяц…

Все это было совершенно неожиданно. И хотя помощь, предложенная Матлахом, уничтожала теперь все препятствия на пути к нашему с Ружаной семейному счастью, я принял эту помощь без всякой радости. Я понимал, что Матлах стремится привязать меня к себе, приобрести в собственность, так же как приобретает он в собственность дорогой рабочий скот. Было что-то мучительное, пугающее в этой липкой паутине зависимости от чужой, ненавистной воли.

«Все для счастья!

Добротно, модерно, быстро!

Англичане говорят:

«Мой дом — моя крепость».

Мы согласны с англичанами.

Все призрачно и обманчиво в мире, господа: успех, политика, предприятие; вечно лишь одно — стремление человека к покою и благоустроенному гнезду. Здесь он находит забвение и отдых в кругу своей семьи; здесь ему ничего не мешает быть самим собой. Рушатся государства, уходят в отставку правительства — вам нет до этого дела. У вас свой дом, своя крепость.

Господа адвокаты, врачи, профессора гимназий, все желающие! Строительная контора братьев Колена, Ужгород, всегда к вашим услугам.

Наимодернейшая архитектура и планировка! Наилучшее оборудование!»

Адвокаты, врачи, профессора гимназий, инженеры находили в своих ящиках для писем эти отпечатанные на меловой бумаге, иллюстрированные проспекты.

И мы с Ружаной перелистываем страницы проспекта услужливых братьев Колена, после того как в нотариальной конторе скрепили заключенное между мной и Матлахом соглашение.

А Ружана словно преобразилась: из молчаливой, замкнутой, какой была последнее время даже со мной, вдруг сделалась она общительной, деятельной и какой-то важно-озабоченной. Она, видимо, искренне была убеждена, что путь к нашему счастью и в самом деле лежал через строительную контору братьев Колена.

Я уступил Ружане право выбирать план дома по ее вкусу. Она сама вела переговоры о земельном участке, договаривалась с конторой о постройке. Действовала она энергично; почувствовав скорое избавление от домашнего гнета, Ружана стремилась изо всех сил приблизить этот счастливый миг. Одно только огорчало и даже злило ее: мое безразличное, а иногда даже неприязненное отношение ко всему, что касалось постройки дома.

Первым, по настоянию Ружаны, в день закладки фундамента границу участка переступил пан превелебный Новак.

С месяц тому назад Новак возвратился из поездки в Рим, где он, как говорили, был милостиво принят самим святейшим папой и получил от него благословение. Это последнее обстоятельство еще больше возвысило пана превелебного в глазах его прихожан, хотя никто из них не знал, на что именно благословил Новака святейший.

Шурша сутаной, худой, сутулый Новак медленно обошел вырытый котлован, творя на каждом углу молитву. За паном превелебным Сабо катил в кресле на колесах Матлаха. За ними шла Ружана, я, старый Лембей, успевший где-то выпить Чонка с женой и несколько приглашенных.

Когда церемония закладки была закончена и каменщик, приняв из рук Ружаны камень, вложил его в одном из углов котлована, Ружана обнесла гостей вином. Пан превелебный взял свой бокал и, держа его ладонями, как чашу, произнес:

— Отче всевышний, всемилостивый и всемогущий, ниспошли мир и благоденствие дому сему, огради взошедших под его кров от гордыни и дьявольских смущений. Да пребудет в их душах смирение и вера в благо ниспосланных тобою на землю испытаний.

— Аминь, — торопливо сказал Чонка и поднес бокал к губам, но негодующий взгляд Юлии остановил его, и он, вздохнув, нехотя опустил бокал.

Все сделали вид, что ничего не заметили, а Новак, выдержав паузу, продолжал, обращаясь ко мне:

— В трудное время дарована нам жизнь. Люди по наущению врага человеческого отговариваются от святой церкви, проповедуют ложное учение, сеют раздор и насилие, нашептывают, что человек всемогущ. А человек слаб, немощен, и тело его — лишь временное вместилище души, как земная жизнь — мгновение перед жизнью вечной в царствии небесном. Дом воздвигаемый пусть будет вам убежищем от суеты, твердью среди бушующего моря.

Я слушал пана превелебного и ловил себя на мысли: «Как, в сущности, все это похоже на рекламу братьев Колена!.. Уж не отец ли Новак был ее автором?»

Взглянул на Ружану. Она стояла справа от Новака, полная сосредоточенного внимания, но по какому-то особому выражению ее лица я понял, что она только притворяется, что слушает, а на самом деле вся погружена в мысли о своем будущем счастье.

И вдруг я мысленно представил Ружану и себя не здесь, а в Студенице, у Горулиной хаты, и рядом с нами были не пан превелебный Новак, не Юлия и не Матлах, а Горуля с Гафией… И так неудержимо потянуло меня к ним, к этим близким мне людям, с такой остротой я почувствовал, как дорог мне Горуля, а все, что окружало меня сейчас, казалось теперь еще более ненужным, стыдным и жалким.

Когда отец духовный кончил речь, послышались поздравления. За первым выпитым бокалом последовал другой, третий.

Ружана была особенно оживлена. «Посмотри, как все чудесно, — говорил ее взгляд, когда наши глаза встречались, — как все хорошо! Нужно ли желать большего?»

Но будь Ружана в состоянии сейчас читать у меня в душе, она бы поняла, что меня нет здесь, что мои мысли далеко-далеко отсюда.

Воскресным днем мы приехали с Ружаной в Студеницу. Дорогой я волновался, и Ружана все время поглядывала на меня с беспокойством.

— Что с тобой? — допытывалась она. — Может быть, ты боишься, что я не понравлюсь там?

— Да нет же, — искренне возмущался я, — как это может быть, чтобы ты кому-нибудь не понравилась! Я волнуюсь совсем не поэтому.

Мог ли я объяснить Ружане, что для меня существовали две Студеницы: в одной все было связано с Матлахом, с моей теперешней подневольной жизнью, а другая была Студеница моего детства, из которой я ушел и на которую, как мне казалось, я потерял все права! Мог ли я объяснить, что с каждым днем я все острее чувствовал свою вину перед этой второй Студеницей? И эта мысль мучила меня непрестанно.

Нанятая в Воловце попутная подвода довезла нас до околицы. Я снял с повозки рюкзак, в котором лежали купленные для Горули с Гафией подарки, и повел Ружану к хорошо знакомой хате не сельской улицей, а верхней тропкой.

Горули не было дома. Гафия до того растерялась, увидев нас, что, прикрыв рот краем черной хустки, несколько мгновений глядела на меня, словно не узнавая.

— Иванку, — проговорила она наконец, — ты?! — и заплакала.

По впалым и точно выдубленным щекам ее текли слезы, и она стряхивала светлые капельки пальцами.

Я обнял Гафию, а она, припав к моему плечу, зашептала:

— Як бы ты знал, як бы ты знал…

И это «як бы ты знал» повторяла она долго, не в силах до конца выразить того, что ей хотелось.

Только тогда, когда мы очутились в хате, Гафия как бы впервые увидела, что я пришел не один. Она вытерла щеки краем платка, и лицо ее точно замкнулось. Бросив осторожный и недоверчивый взгляд на Ружану, Гафия посмотрела на меня.

— Пришли до вас, мамо, — сказал я. — Это Ружана.