Через неделю в распахнутую дверь нашей хаты, окутанные клубами морозного воздуха, вкатились черт и смерть.

Приплясывая, Федор Скрипка шел впереди, расчищая круг для Горули.

Только при виде их дошла до меня ужасная мысль, что матери больше нет, что голод отнял ее навсегда.

Я не заплакал. Я стоял в углу, пораженный внезапно открывшейся мне несправедливостью и полный гнева на голод, еще с детства рисовавшийся моему воображению великаном с песьей головой и кривыми ногами. Почему бог дал ему такую силу? Почему люди должны умирать от голода? Почему бог помог песиголовцу, а не Миколе? Бог! Он ведь всемогущ и всезнающ, он же видит, где лежит заброшенный ключ, и молчит… Почему?

Я испугался этой мысли, но гнев мой был сильнее страха даже перед богом. Кровь прилила к голове, в ушах стучало, и мне представилось, что это я Микола с Черной горы. Я найду ключ, я отопру людям верховинскую землю, и она зашумит хлебом, и в нашем селе с благодарностью будут произносить мое имя. Так я думал, когда Илько Горуля, пройдясь по кругу, стал размахивать косой. Люди гнули головы, но я не пригибался, я стоял прямо, широко раскрыв глаза…

— Уважай [22] — крикнул Горуля. — Задену! — И снова взмахнул косой.

Она свистнула совсем низко, рассекая воздух, но и на этот раз я не нагнул головы.

Горуля остановился и пристально посмотрел на меня. В глазах его я увидел сначала удивление, затем нечто такое, что мне и сейчас трудно объяснить: суровое, испытывающее… Вдруг он сорвал с лица маску, швырнул ее о земляной пол и, волоча косу, нетвердой походкой пошел вон из хаты.

С похорон он возвращался в село со мною рядом. Позади, в нескольких шагах от нас, плелась его жена Гафия, высокая, как и сам Илько, сухопарая женщина.

Было очень холодно. Солнце светило тускло сквозь морозное, тронутое перламутром марево. Мела поземка, тут и там возникали и развеивались ее блуждающие вихорьки, и издали казалось, что это курятся покрытые снегом взгорья.

У придорожного креста с распятием Горуле надо было свернуть влево, но Илько обернулся к жене и сказал:

— Ты ступай, Гафие, я позднее приду.

И зашагал со мною дальше.

Куда он шел, я не знал. Да и это было мне безразлично. Я чувствовал себя теперь совсем одиноким.

Вот показался наш двор с распахнутыми настежь жердяными воротами и хижа.

Я пересек двор, И Горуля не отставал от меня. Я вошел в хату, и он вошел вместе со мной.

В хате было выстужено, сумеречно и пусто, как будто здесь не жили многие годы.

Я остался стоять у дверей, как в чужом доме, а Горуля неторопливо прошелся по хате, затем сел на лавку и долго глядел в запорошенное снегом оконце. Что он там видел и почему так долго глядел, я не мог понять. Но вот Горуля отвернулся от окна и, взглянув исподлобья, опросил:

— Как будешь теперь жить, Иванку?

— Уйду, — ответил я.

— Куда ж ты уйдешь?

— Ключ искать.

— Какой?

— Миколин, чтобы землю отпереть.

— Та-ак, — протянул Горуля, не сводя с меня испытующего взгляда, — доброе дело. — И вдруг под его усами шевельнулась знакомая злая, ничего не щадящая усмешка. — Але ключа того, Иванку, нет и не было никогда… Вот, вот, никогда не было. Его люди выдумали себе на утешение. Ох, и выдумщики!

— Неправда! — крикнул я, полный негодования. — Не выдумал никто про ключ!

— Как же, — возразил Горуля, — я сам и выдумал да матери твоей про него рассказал, когда мы с нею совсем молодыми были, а она уж тебе рассказала.

Он опять отвернулся к окну и опять долго глядел в него и, казалось, позабыл про меня. Но он не забыл. Тяжело поднявшись с лавки, Горуля стал посреди хаты. Лица его в быстро надвинувшихся сумерках уже не было видно.

— Иване, чуешь меня? — послышался глуховатый голос.

— Чую, — отозвался я.

— Землю надо отворить, — оказал Горуля, — непременно — а как? Ты и думай, как… А жить будешь у меня. Живи себе, учись дальше и все думай, как отворить. Ну, пошли!

«Время пройдет, как поточком зальет», — говорят в наших горах.

Но есть у времени другая сила. Проходят годы, и то ли признание, сделанное кем-либо, то ли документ, извлеченный из ставшего доступным архива, освещают минувшее новым светом, и ты вдруг видишь, что событие или целый период жизни, давным-давно определившиеся в твоем сознании, имели еще и другую, за семью замками скрытую от тебя сторону.

Вот и мне приходится теперь делить свой рассказ о школьных годах на то, что было явным, и то, что было от меня, да и от других, за семью замками, но что в конце концов стало известным много лет спустя.

…Я ученик Мукачевской гимназии. Мне пятнадцать лет. Угловатый, стриженный под машинку, с натруженными, большими руками, хмурый, каким меня отражает поставленное в дальнем углу зеркало, стою я посреди директорского кабинета. Кабинет на четыре окна, просторный, и гулко в нем, как в церкви.

В нескольких шагах от меня, за столом, в деревянном вертящемся кресле, под портретом пана президента Масарика, сидит пан Мячик — так гимназисты прозвали директора гимназии.

Румяный, лысый, положив на зеленое сукно стола пухлые ручки, он смотрит на меня своим водянистым, блуждающим взглядом, от которого стынет кровь в жилах учеников гимназии.

— Раскаиваетесь ли вы в своем поступке?

Я давно жду этого вопроса и отвечаю:

— Нет.

Лицо директора из розового делается красным, водянистые глаза мутнеют; чудится, они затянуты бельмами.

— Вы хотите себя поставить вне стен нашей славной гимназии? Вы понимаете, что вам грозит?

Я молчу. Сердце мое начинает ныть, и мне кажется, что оно становится совсем маленьким.

Пухлые ручки директора исчезают с зеленого сукна.

— В последний раз спрашиваю вас, Белинец. Раскаиваетесь ли вы в своем мерзком поступке?

— Нет, — повторяю я с решимостью. — Нет. Делайте со мной что хотите. Я поступил справедливо, пане директор.

Мячик вскакивает с кресла.

— Вы еще смеете дерзить! — кричит он. — Ступайте!.. Ступайте вон! — И отворачивается к окну.

—

Занятия окончились. В гимназии пустынно, только служители вытирают мокрыми тряпками исписанные мелом классные доски.

За углом меня ждет Василь Чонка, мой одноклассник и товарищ. Мы сидим с ним за одной партой, и у нас нет друг от друга тайн. Чонка слывет одним из способнейших учеников гимназии. У него неудержимая фантазия и одна страсть — море. Бог его знает, откуда взялось это у сына краснодеревщика из Хуста — городка, окруженного горами, — но вот взялось! Ни разу в жизни не видев моря, он может говорить о нем часами.

Чонка бросается мне навстречу:

— Ну как, Иванку?

— Худо.

— Исключат?

Я молчу.

Конец сентября, а день теплый и такой погожий, будто до осени еще очень далеко.

Мы идем с Чонкой по тенистой Вокзальной улице к железной дороге. Там, на окраине Мукачева, моя квартира: койка в темном чулане, из которого никогда не выветривается запах прокисшего вина. За квартиру я не плачу ничего, но ежедневно занимаюсь с сыном хозяйки, помогая ему готовить уроки. Он старше меня на два года, туп, ленив, нечист на руку и учится в четвертом классе гражданской школы. Хозяйка, пани Елена, вдова, содержит винный погребок. Кроме того, эта тощая молодящаяся женщина, скупая и хитрая, принимает гостей, или, как она их называет, клиентов. Я бы рад бежать отсюда куда глаза глядят — но куда? Где ждет меня бесплатный угол? А для того, у кого часто не хватает нескольких геллеров [23] на обед, это много значит.

Вокзальная улица длинна. Чонка плетется рядом со мной опечаленный и задумчивый.

— Что же все-таки сказал тебе Мячик?

— Спросил, раскаиваюсь ли я в своем поступке.

— А ты ему ответил «нет»?

— Так.

— А если бы ты сказал «да», тогда бы все обошлось. Тогда…

— Замолчи! — обрываю я товарища.