Мне хотелось поскорее свидеться с Горулей, но шагал я неторопливо, всматриваясь в окружающий мир. В рюкзаке лежали деревянный ящик с пробирками, сравнительный атлас и тетради. К заплечному ремню были привязаны деревянные переплеты для гербария, и они сухо постукивали друг о друга при каждом моем шаге.

Мимо медленно проплывали клочки пашен на лысых подгорках, и, глядя на них, я думал: «Что дает человеку вон такая полоска? Какой предел ее силы?..» Я внимательно разглядывал можжевельник и представлял себе его стелющуюся разновидность, которая с каждым годом все больше и больше опутывает полонины, да так глухо и цепко, что чабанам приходится прорубать в зарослях проходы. Иногда я останавливался у размытых потоками склонов с обнаженными камнями и, замеряя глубину почвенного покрова, удивлялся, что он так неглубок — и все же его достаточно, чтобы, цепляясь разветвленными корнями за каждую расщелину, росли огромные буки и яворы.

В полдень открылась передо мной зажатая горами Студеница. Я остановился и замер от радости, что вижу родное село.

На дне ущелья, где вилась среди разросшихся деревьев дорога, лежала тень, но взгорья были залиты солнцем.

Вон словно присела над поточком продолговатая хата многочисленной семьи Грицанов. Уж не дед ли Грицан стоит там на порожке? Вон вьется ленивый дымок над крышей Рущаковых, а там, на самом верху, повисла Горулина хижа, и я, не чувствуя усталости, побежал к ней, размахивая шляпой.

Горуля был дома. Накануне он спустился в село за солью с полонины, где пас студеницкое стадо.

Сидя на пороге хаты, он продевал лычки в новые постолы.

Я окликнул его. Горуля поднялся и долго глядел на меня, будто не признавая. Неужели я так изменился за это время, что мы не виделись?

— Иван! — воскликнул он наконец. — Кажись, в самом деле Иван!..

Он сделал несколько шагов навстречу, но вдруг остановился, как бы все еще не веря глазам, и начал ходить вокруг, склонив голову на плечо и разглядывая меня так, словно я был бычком, которого он собирался купить.

— Иван, — твердил он, — то правда, что Иван!

Только теперь раскинул он руки и сжал меня так крепко, что хрустнули кости и захватило дыхание.

— Писал, что и нынче не приедешь, — сказал Горуля, заботливо снимая с меня рюкзак.

— Писал, да передумал, — ответил я.

— Ну и слава богу, — сказал Горуля. Оглянулся и крикнул: — Гафие!.. Засиделась у соседей… Га-фи-и-е-е!

Но Гафия уже бежала через дорогу к дому. Она узнала меня издали, и лицо ее светилось застенчивой радостью.

— Принимай, принимай, Гафие, — говорил Горуля.

— Я-то приму, — отвечала она, — да ты вот гостя такого на дворе держишь и в хату не пускаешь.

Вошли в хату. Мне показалось, что она стала куда меньше, чем была раньше. Гафия обняла меня и сейчас же принялась хлопотать у печи.

Я сел на лавку. Ноги приятно ныли после дальнего перехода. Горуля, потоптавшись, уселся против меня и стал расспрашивать о моем житье и учении. Его интересовало все: и наука, и мои товарищи, и город Брно.

— А вы как, вуйку? — улучив минуту, спросил я.

Горуля насупился и не ответил.

— Совсем злой стал, — сказала за него Гафия и вздохнула.

— Злой? — усмехнулся Горуля. — А с чего добрым быть? Походил я и у нас и по Словакии, нагляделся, как люди живут. Нема у них счастья. Что было, то и осталось. Душа горит, Иванку! А мне вон и наши коммунисты из Свалявы кажут: нетерпеливый, даже поганым словом обозвали — ан-а-р-х-и-с-том, когда я им сказал, что соберу дружков и пойдем мы по лесам гулять, как Микола Шугай ходил. — Горуля вдруг стукнул по столу. — А что ты думаешь? И пойду!

— Нет, вуйку, не пойдете, — сказал я.

— Это почему ты думаешь? — насупился Горуля.

— Вы сами понимаете, что это ничего не даст и ничем не поможет народу.

— Вот ты как! — проговорил он, склонив набок голову. — А что ему поможет, скажи, — твоя наука?

— Может быть, и она.

— Значит, и ты не знаешь, — покачал головой Горуля.

— Принес бы воды, Ильку, — попросила Гафия.

Горуля поднялся, взял ведро и молча вышел из хаты.

— Худо ему, — горестно сказала Гафия. — На людей и на себя злится. Ищет что-то, а найти не может. Даст матерь божья, теперь отойдет, как ты приехал.

Горуля вернулся в хижу уже не таким хмурым.

— Надолго домой, Иванку? — спросил он, доставая из кармана кисет и отламывая от полена щепочку, чтобы почистить ею трубку.

— На все лето.

— Вот и хорошо. Отдохнешь. Наверно, и ученым надо отдыхать?

— Отдыхать не придется.

— Что так? — насторожился Горуля.

— Может быть, это мой первый шаг, вуйку, начало тому, что я задумал… Сколько лет, как вы по этой земле ходите? Лет сорок пять будет?

— Еще два прибавь, — сказал Горуля.

— А Федору Скрипке больше вашего, а деду Василю Грицану больше Скрипкиного. Ну, а что мы знаем про нашу землю, кроме того, что она богом забыта? Ничего не знаем.

— Может, и правда, — пожал плечами Илько.

— Так я и приехал, чтобы лето походить по ней, пособрать все травы, какие у нас растут. Присмотрюсь, какой у каждой характер, что она любит, а чего не любит. Надо будет взять на пробу землю в разных местах — и на пашнях и на полонинах. Вот даже у бабки Лозанихи на каждую болезнь свой заговор, свое слово. А мы у нашей земли хоть раз спросили, на что ее жалоба?

Я развивал перед Горулей план работы, которую мне предстояло проделать за лето. Он слушал внимательно, машинально ковырял щепочкой свою старую, обгоревшую трубку.

Когда я кончил говорить, Горуля все еще возился с трубкой, затем вскинул на меня глаза и с улыбкой спросил:

— Помощники тебе нужны будут или все сам?

— Ну конечно, нужны! — сказал я.

— Так, может, ты меня возьмешь? Я дорого с тебя не попрошу, — и Горуля добродушно засмеялся.

Видно было, что он заинтересовался и проникся уважением к задуманному мной и, как человек, который искал, к чему бы приложить свои ищущие выхода силы, увлекся предстоящей работой.

— Когда начнем? — спросил он.

— Хоть завтра.

— К ночи я на полонину уйду. Пойдешь со мной?

Я ответил согласием.

— Договорились! — сказал Горуля. — Чего на селе оставаться? Мы тебе там колыбу отдельную дадим, а трав насобираем, каких хочешь… Ты только скажи, что тебе надо… А пока поешь и отдыхай с дороги.

Но отдыхать я не собирался. Мне не терпелось поскорей увидеть Семена Рущака, Олену, проведать деда Грицана. Как живут они теперь? Я спрашивал о них в каждом своем письме к Горуле, да Горуля отвечал всегда одними и теми же словами: «Пока что живы».

Слух о моем приезде быстро разнесся по селу, и первым явился в Горулину хату мой дружок детства Семен Рущак. Он держал на руках беленькую девочку лет трех, с тоненькими косичками.

— Дочка? — спросил я.

— Дочка, — сказал Семен и погладил девочку по голове.

— Как тебя зовут?

Она застеснялась и, обхватив шею отца, уткнулась личиком в его плечо.

— Как тебя зовут? — повторил мой вопрос Семен.

— Калинка, — ответила она чуть слышно.

У Семена Рущака была уже дочка Калинка…

— Вся в тебя, — сказал я Семену.

— И на мать похожа, — улыбнулся тот.

— А как зовут мать? — снова обратился я к девочке, которая смотрела на меня уже более доверчиво.

Семен словно угадал причину моего вопроса.

— Не Олена, Иване, — проговорил он. — Не Олена… Так вот, не вышло.

И трудно было мне понять, сожалел ли он о том, что не вышло, или нет.

— Не вышло, — повторил Семен. — Землю меж сестрами пришлось поделить, а моя доля не такая уж и великая была, чтобы на ней хозяйством стоять с Оленкой. А без хозяйства что я? Другому ничего, он в лесу будет работать или еще где, а меня земля тянет и тянет… Ну и посватался к другой…

Семен бережно опустил Калинку на пол и, вздохнув, стал свертывать папироску.

— Земля, земля!.. — продолжал он. — Сам знаешь, надеялись у нас люди на ту земельную реформу, когда графские земли стали продавать. А что с той реформы?.. Установили, як то кажут, ценз для каждого, кто хочет купить, а по тому цензу и вышло, что купить смог Матлах и другие такие, как он, а большую часть потом «Латорица» [25] прихватила себе. Был Шенборн, а теперь «Латорица», вот и вся реформа…