«Сволочь,» — процедил я ему, уже чувствуя, что вместо голоса во мне осталась сухая, с пылью по углам, пустота. Ответить было некому.

— Котенок…

Даже голос предал меня. Треснул, сломался, оставив острые зазубрины. Я попытался вложить в него чувство, нежность, но он прозвучал, как с записи на старом фонографе — сухо, остро. Не мой, чужой, совсем чужой голос…

Он молчал. Космос, почему же он все время молчит… Стоял, ждал моих слов. Безропотно. Глаза не опущены, они следят за чем-то за пределами купола. Может, за бабочкой или гребешком. Две зеленые льдинки с трещинками.

Я облизнул губы. Ложь, накапливающаяся на языка, высушила их, вытянула влагу.

— Малыш мой…

Я протянул руку, но он не шелохнулся — не отстранился, но и не сделал шага навстречу. Подол черного платья шуршал вокруг его ног, наполненный ветром.

— Что ж такое… — я засмеялся, смех полез старыми ржавыми пружинами.

— Опять страх, — сказал Котенок. Вроде бы он не приближался ко мне, но его лицо внезапно оказалось так близко, что я замер, зачарованный, — У тебя страх в глазах.

Я сделал самую глупую вещь, которую мог бы сделать — прикрыл глаза, провел по ним пальцами. Стирал. Глупо, как глупо. Котенок взял меня за руку, легко, очень легко, притянул к себе, поцеловал. След поцелуя загорелся на моей коже. Я глубоко вздохнул. Знакомое ощущение жжения внутри — когда кончается в легких воздух и надо выныривать на поверхность чтобы сделать глоток. Чтобы не уйти окончательно в черную бездну, откуда уже не выберешься. Легкие горят, истекают кровью и желчью, хрипят, разрываясь — им нужен только глоток воздуха, один маленький, крошечный, крошечный глоточек… В мозг вместо кислорода идет черный яд, разрывающий голову и звенящий перед глазами серой мошкарой.

Я взял бутылку. Стакана на этот раз брать не стал. Коснулся губами горлышка, сделал несколько больших, долгих глотков, опустошив бутылку почти наполовину. Со стороны это должно было напоминать длинный страстный поцелуй. «Что ж, тренироваться на бутылках будет безопасней».

Потом я открыл глаза. Котенок смотрел на меня, едва наклонив вбок голову. Ждал.

— Он был моложе меня, — вдруг сказал я, гладя пальцами гладкое и приятное стекло бутылки, — Почти на двадцать лет. Когда я стал капитаном, он только начал учиться. Да, он был герханцем. Мы встретились с ним во время одной операции на планете, чье название тебе все равно ничего не скажет. Кто-то шустрый успел поджечь один из двигателей его флайта, он упал далеко позади линии фронта. Хотя что такое линия фронта… Он выжил один. А я спас его. Расстрелял весь боезапас, потратил почти все топливо, но вытащил его оттуда. Мы ушли — на едва живом корабле, он раненный, я едва живой от перегрузок и напряжения. Жесткий, тяжелый бой. Его звали Элейнор, он был из очень древнего и очень уважаемого герханского рода.

— Элейни.

— Да. Так я называл его. Элейни. Это женское имя, но оно шло ему.

«Я люблю тебя, Линус».

— Я был старше него и уже тогда более чем известен — и на Герхане и за его пределами. А он был молод и смотрел на меня так, как я когда-то смотрел на своего брата.

Почти пустая бутылка качалась в моих руках. Я с отвращением посмотрел на вино, сделал два глотка, вытер мокрые губы тыльной стороной руки, выдохнул.

— Он любил меня. Так бывает, Котенок. Он был слишком молод, а я был слишком большим идиотом чтобы вовремя сообразить, куда это нас заведет. Один из тех романов, которые вспыхивают десятками в молодости, а позже вспоминаются лишь отдельными эпизодами. Усыхают до размеров пожелтевших от времени стереографий. А я был сволочью и идиотом. Самодовольным молодым ублюдком, которому все слишком легко давалось чтобы он хоть раз озаботился забить свою голову чем-то кроме войны, балов и разврата. Блестящий офицер с Герхана, перспективный баловень судьбы. Мерзкая картина? Она перед тобой, — я сделал жест, но он получился коротким из-за зажатой в руке бутылки, — А он любил меня. Так, как умеют любить только в шестнадцать лет. Да, Котенок… Не надо, не смотри на меня, дай мне закончить. Тогда сможешь сказать мне все… Он полюбил меня. У нас был роман. Не очень долгий, в то время я не позволял себе долгих романов — они быстро приедались, а я никогда не мог усидеть долго на одном месте. Меня тянуло то в одну сторону, то в другую, как полоумного мотылька, бросающегося то на один огонек, то на другой. Это не было не для кого секретом — на Герхане такие романы вспыхивают часто и не вызывают ни у кого удивления. Нам даже прочили блестящее будущее, я — талантливый, взбирающийся все выше офицер, он — еще юный, но тоже стремительный, яркий, вдобавок из известнейшего рода. Его предки делали судьбу Герхана, власти у них под час было больше, чем у Императора. Я подходил им, а это уже было хорошим знаком… Наверно, так и могло получиться.

Котенок протянул руку, я отдал ему вино. Он пил аккуратно, медленно, после того, как отставил пустую бутылку, на верхней губе осталось сверкать только две малиновые кровинки. Он слизнул их языком.

— Это тянулось года пол. Элейни… Я привязался к нему, очень крепко, крепче, чем сам от себя ожидал. Он стал тем кусочком моей жизни, без которой чувствуешь себя неуютно в любом уголке Галактики. А он любил самозабвенно, по-детски, так, что меня обдавало жаром каждый раз, когда я оказывался рядом. Любовь — она часто бывает как бомба, в которую уже не вставить обратно предохранитель. Достаточно запустить ее — и все. Замедлитель, работающий какое-то время, не может сдерживать взрыв вечно.

— Вы расстались?

— Я его бросил.

Я достал сигареты, выудил одну пальцами, которые вдруг стали твердыми и негнущимися как стальные прутья, размял. Крошки табака посыпались на пол. Я дунул зачем-то в фильтр, подкурил, выпустил в сторону открытого дверного проема длинную дымную стрелу. Она рассыпалась завитушками, похожими на волосы Котенка.

«Я люблю тебя, Линус».

Эхо, заблудившееся в покрытых паутиной покоях родового замка. В котором давно не слышали шагов человека.

— В общем, я ушел от него. Бросил. Наговорил много всякого — чтоб понял, не винил себя. Я никогда не бросал любовников или любовниц просто так. Черт возьми, я был графом. Я всегда дарил кусочек тепла напоследок. Такого же фальшивого, как золото на гербе ван-Вортов. И считал себя если не образцовым, то порядочным человеком. Я ведь действительно не думал… тогда… Я был молод, самолюбив и глуп.

Я притянул бутылку, но она оказалась пуста. Я со злостью метнул ее в проем и она исчезла, невесомо ухнув куда-то за пределы видимости. Я не услышал даже всплеска. Хотя она могла не долететь до воды, разбиться на камнях, оставив россыпь зеленеющих в мелкой волне осколков.

— Он погиб через неделю. Умер. Покончил с собой. Он так и не понял. Элейни… Он не видел жизни, если путь вперед не был освещен для него свечением графа ван-Ворта. Он любил меня, Котенок. И было уже слишком поздно. В общем, ты понял. Глупо и мерзко, как многое в этой жизни. Просто взял и выстрелил себе в висок из фамильного логгера. Его опознали только когда взяли анализ крови. Никакой записки. Ему некому было писать, кроме меня, а я был слишком далеко в эту минуту. В ту минуту, когда мог ему помочь. Вот так…

Котенок бесшумно, придерживая платье, метнулся к лестнице. Вернулся он с новой, уже откупоренной, бутылкой вина.

Я сидел по-прежнему на лежанке, оперев подбородок о кулаки. Я ничего не чувствовал. Только тишина вакуумом сжала горло.

— Вот и все. По герханским представлениям о чести мне следовало пойти за ним. Он умер из-за меня, поэтому я не мог его бросить. Мы должны были вместе предстать перед Космосом чтобы продолжить свой путь сквозь звезды. Не разделить этот путь, остаться, оставить душу человека в такой момент — одно из самых страшных преступлений на Герхане. Плевок в лицо всем предкам, позор потомкам. Самое паршивое предательство из всех, которые только можно представить. А я всегда чтил честь рода. И мне не требовалось делать ничего очень сложного. Взять логгер и… — я сделал движение, как будто прикладываю ствол к виску, — Бух. Он умер из-за меня, можно сказать, что я его убил. Я вот живой, как видишь. Сижу, пью вино, — я сделал глоток, — Столько времени писал стихи, но так и не смог поставить в конце последней строфы точку. В последний момент испугался. Струсил.