«Три китайских божества: Прошлое, Настоящее и Будущее – можно представить с одним и тем же тяжеловесным ликом. Эта почтенная, неподвижная, наводящая тоску троица восседает плечом к плечу в нерушимом согласии, окруженная желтушным ореолом, наделенная одними и теми же фамильными чертами. “Каково было Прошлое, таково Настоящее, и да будет Будущее таким же”, – возгласил Император. И все подданные простерлись ниц и вскричали: “Аминь!”»

Весьма гневная тирада, но такого рода идеи, несомненно, совпадали с настроениями большинства диккенсовских читателей. Его мысль – китайская культура застыла со времен древности – выражает общепринятые взгляды того времени. Более того, это взгляд на Китай, присущий многим предшествовавшим ему поколениям иностранцев. И в некотором отношении мы сохраняем этот взгляд на Китай и поныне.

Откройте любой путеводитель, книгу по истории или газетную статью, посвященные Китаю, и вы везде найдете одно и то же утверждение: Китай – «старейшая непрерывная цивилизация», самая «древняя культура» в истории человечества. Мы имеем тенденцию воспринимать и сам по себе Китай как некую древнюю реликвию. В отличие от других великих империй, распавшихся на части под ударами революций и других энтропийных сил истории, Китай удивительным образом сохранился.

«Со времен Конфуция, – писал в 1922 году философ и математик Бертран Рассел, – Египетская, Вавилонская, Персидская, Македонская и Римская империи исчезли с лица Земли, но Китай устоял». Можно подумать, что, не распадись их империи, римские граждане или подданные фараонов бродили бы среди нас в том же неизменном виде и вели жизнь, подобную той, какой жили их древние предки. В более близкое к нам время Генри Киссинджер идет даже дальше в своей оценке древности Китая. Старый советник Ричарда Никсона относит Китай к той же категории, что восход солнца или ветер, характеризуя страну как «вневременной природный феномен», государство‑цивилизацию, которая, «как кажется, не имеет начала».

Постоянство китайской цивилизации поражает не меньше, чем ее долговечность. «Они сохранили все обычаи в отношении одежды, нравов, законов, традиций и манер, ни на йоту не отклоняясь от мудрых установлений своих древних законодателей», – заявляет в 1738 году историк-иезуит Жан-Батист Дю Альд. Американский писатель Джек Лондон пишет в 1904 году, что китайцы «в дреме … провожают века». Китайцы, по словам протестантского миссионера Честера Холкомба, «само воплощение консерватизма». Эта точка зрения сохраняется до наших дней. «Китай был китайским почти с известного историкам начала», – высказался совсем недавно, в 1998 году, антрополог и автор научно-популярных книг Джаред Даймонд.

Китай никогда не меняется, потому что это самая застывшая в своих формах и устойчивая цивилизация на планете. На протяжении веков страну завоевывали вторгавшиеся в нее племена разнообразных чужеземных варваров, но эти иноземцы, в свою очередь, оказывались побежденными мощной организацией и величественной культурой покоренного ими государства. Эта идея восходит по меньшей мере к жившему в восемнадцатом веке Вольтеру. В пьесе «Китайский сирота» философ французского Просвещения конструирует кульминационную сцену, в которой монгольский завоеватель Чингисхан, став свидетелем мужественного поступка китайского юноши, склоняет голову перед моральным превосходством народа, завоеванного им посредством грубой силы:

Сотню лет спустя католический миссионер в Китае аббат Эварист Режи Юк описывал, насколько незначительным было влияние вторгавшихся с территорий к северу от Великой стены маньчжуров на народ захваченной ими страны. «Маньчжуры… установили над Китаем свое владычество, но не оказали практически никакого воздействия на национальный характер китайцев», – писал он. У Юка проскальзывают даже нотки сочувствия по отношению к новым властителям Китая, которых он характеризует как «изолированных и затерявшихся на необъятных просторах страны». Американский философ и поэт Ральф Уалдо Эмерсон утверждал, что «природный консерватизм» китайцев всегда служил гарантом того, что «войны и революции, случавшиеся в стране в прошлом, были не более чем волнами и зыбью на поверхности океана ее истории и не оставили за собой ни малейшего следа».

Идея о том, что на протяжении столетий все вторгавшиеся в Китай захватчики в конце концов ассимилировались, широко распространена до сего дня. Историки двадцатого века высказывают предположение, что вторжения чужеземцев вроде монголов и маньчжуров придали китайской культуре еще большее единство, заставив нацию искать прибежища в общественных установлениях. Джон Кинг Фэрбэнк, старейшина среди американских китаистов прошлого века, считал, что волны завоевателей привели к образованию у китайцев «культурализма», который он определяет как самоотождествление личности с общиной, связующее общество так же прочно, как патриотизм в других культурах.

Это глубинное чувство культурного единства выдвигается как обоснование того факта, что Китай не воспринимал иноземных религий. «Почти невероятно, чтобы христианство когда-либо восторжествовало в Китае», – предрекал Монтескье. По его мнению, Евангелие сможет завоевать их души лишь при условии их полного отказа от традиций, что, принимая во внимание неизменность их обычаев, немыслимо. Безуспешные попытки католических миссионеров, начиная с иезуитов шестнадцатого столетия, вырвать миллионы языческих китайских душ из объятий местных религий – даосизма и конфуцианства, как кажется, подтверждают этот тезис.

Протестанты оказались столь же неуспешны. Лондонское миссионерское общество отправило в Китай своего первого посланца в 1807 году. На вопрос, сможет ли он просветить верою население страны, Роберт Моррисон отвечал с непоколебимой уверенностью: «Нет, но я надеюсь, что Господь – сможет!» Спустя три десятилетия протестантская церковь могла похвастать лишь горсткой обращенных. Вывод ясен: Китай не меняется. Китай меняет вас.

Длительность и непрерывность существования Китая в истории, очевидно, внушили его населению поразительную «историческую направленность ума», глубокое осознание своего места в преемственности собственного национального предания. «Только в Китае официальное лицо, ответственное за реформирование государственного аппарата, может во время интервью провести аналогию этих реформ с тем, как чиновники времен Ханьской династии решали проблему непотизма», – отмечает журналист Джаспер Беккер. Отсюда происходит самоуверенность, отчасти даже высокомерие, свойственные китайцам. По наблюдениям американского китаеведа Херли Крил, китайцы считают себя «более интеллектуально развитыми, культурными и одаренными, чем все прочие нации».

Эта самооценка окрашивает отношение китайцев к внешнему миру. Согласно Генри Киссинджеру, «Китай воспринимает другие государства как второстепенные и ранжирует их по степени приближенности к китайским культурным и политическим стандартам». Чем больше в вас китайского, тем более, в глазах Пекина, вы цивилизованны. Кажется, что даже само название Китая – «Срединное государство» – отражает эту убежденность в собственном культурном превосходстве, прочно укоренившуюся веру в то, что мир вращается вокруг Китая.

И это не только впечатление извне, подобные идеи высказываются самими китайцами. «Варварские племена с их правителями стоят ниже, чем китайское царство без правителей», – заявил китайский мудрец Конфуций в V веке до н. э. Некоторые китайские интеллектуалы утверждают, что никакая другая страна не слита настолько с собственной историей, как Китай. «Китайская история – плоть от плоти Китая… это место, где ясно понимаешь, что человек здесь в самой своей основе – homo historiens (человек истории)», – пишет сотрудник Национального университета Тайваня Хуан Чжунцзянь. Китайские должностные лица в своих высказываниях непременно с почтением обращаются к культурному и историческому наследию Китая, а послы Срединного государства в иностранных столицах никогда не упустят случая указать принимающей стороне на особый исторический статус своей страны.