Ева не видела лица Нортона, он сидел спиною к окну, за которым теплилась последняя серость дня. Ева видела только силуэт брата — его узкий длинный череп фараона, оттопыренные уши летучей мыши, поднятые острые плечи.

— Что они делают с Лессом? — спросила Ева.

Брат не торопился с ответом.

— Что они делают с Лессом? — повторила она.

— Не суйся — это грязное дело.

— Если бы оно было чистым, ты бы в нем не участвовал.

— Галич получит то, что ему причитается. Вот и все.

— Нет, не все! — Ева ударила ладонью по столу. — Зачем вы хотите его оперировать?

Нортон быстро взглянул на Еву и тут же отвел взгляд. Он развел руками:

— Врачи хотят ему помочь.

— Сделать его идиотом?! — выкрикнула Ева. — Если это правда… Слушай, Фрэнк… — В ее хриплом голосе слышалась угроза.

Нортон глубже втиснулся в кресло, и его острые плечи поднялись до самых ушей.

— Ты меня знаешь, Фрэнк… Если вы причините ему вред… Я не остановлюсь ни перед чем. Слышишь: ни перед чем! В моих руках есть чем взорвать твою лавочку. Я отомщу тебе. Тебе самому! И, клянусь, тебе не позавидует даже Лесс.

Да, Ева знает много. Слишком много. Но ведь она — это только она, а за ним такая машина, что Еве станет тем хуже, чем больше она знает. «Да, тем хуже ей, чем больше она знает», — мысленно повторил он.

— Тебе лучше не соваться в это дело, — негромко проговорил он. И на этот раз в его голосе была такая угроза, что пальцы Евы судорожно впились в замшу сумочки.

Прежде чем войти в приемную, Парк поглядел сквозь щелку в дверях. Очевидно, Лесса подготовили для свидания. Он полулежал — с ногами, закутанными в одеяло. Выше пояса Лесс был обнажен, и над ним натянули полог, чтобы ткань не прикасалась к телу. Кожа Лесса имела странный багрово-красный цвет. Лесс лежал с закрытыми глазами и слушал: сестра читала ему газету. Что-то похожее на сострадание шевельнулось в душе Парка, хотя он и не узнал своего бывшего адъютанта. Парка рассердило то, что огромные перчатки на руках больного, надутые воздухом, имели несвежий вид — в нескольких местах резина стала совсем коричневой.

Откуда было Парку знать, что это вовсе не перчатки, а обожженные руки? Врачи не решились прикоснуться к ним бинтами. При первой же смене бинтов вместе с ними была бы снята и кожа.

Лесс услышал шаги, но не повернул головы. Он берег силы для разговора. У них с Парком есть о чем поговорить. Как-никак последний разговор!..

По тому, как посапывал приближавшийся к нему тяжелым шагом человек, по ударившему в нос смешанному запаху сигарет и туалетной воды Лесс, не открывая глаз, узнал Парка.

— Генерал… — язык Лесса ворочался с трудом.

— Да, да, мой мальчик, называйте меня, как бывало. — Парк решил делать вид, будто ничего, кроме болезни Лесса, не помешает им толковать попросту. Он считал, что именно с ним, со «своим Парком», Лесс должен быть откровенен. Впрочем, помимо государственной цели этой встречи, Парк ведь христианин, облегчить страдание парня по заповеди господней…

— Ну-ка, мальчик, выкладывайте: за каким чертом вы это натворили? Сказать правду, я не верю тому, что ваш проступок — преступление. Может быть, ошибка, а? Небось не ведали что творили? Вас обманули, завлекли в ловушку, а? Не могу понять, дружище, чего вам не хватало?

— Чистой совести, генерал.

— Чистая совесть — это важно, — Парк удовлетворенно покивал. — Надо, чтобы высший судия не нашел на ней изъяна. Но вы, мальчик, поддались пропаганде. Я вас понимаю… Вы не представляете, сколько твердости нужно нашему брату, государственному деятелю, чтобы иной раз не поддаться гипнозу слов и личного обаяния собеседника. И, клянусь небом, мой мальчик: не раз и не два мне чертовски хотелось самому перестать сомневаться в том, что мой оппонент прав… Да, да, именно так, мой мальчик!

Парк достал сигарету и собрался ее закурить, а Лесс, воспользовавшись паузой, сказал:

— В том, что он прав, я не сомневаюсь. Именно потому я и сделал то, что сделал, — ответил Лесс. — Надо предостеречь людей от повторения провокации. Подлость этих типов слишком дорого обходится человечеству.

Парк нахмурился.

— Мы сами могли бы опубликовать, что нужно. А вы наболтали черт знает что.

— Вы боитесь того, что я открыл людям?

— Человечество нуждается в сильной руке. А сила — это мы. Мы призваны господом богом к управлению человечеством, не всегда понимающим, куда оно идет. Ему нужна добрая нянька.

— Человечество обойдется без такой няньки.

— Из того, что вас надули, вы делаете опасные выводы.

— Опаснее то, что вам не удалось надуть человечество, а вы не делаете из этого выводов, генерал.

— Вы даете возможность обратить все это против нас! А ведь мы ни в чем не виноваты!

— Если так, суд это зачтет, — насмешливо сказал Лесс.

— Суд?

— Вот именно, генерал, суд.

У Парка перехватило голос от гнева: этот распластанный остаток человека смеет говорить о праве судить его, Парка!

Парк закрыл глаза и провел рукой по лицу, словно отгоняя какие-то воспоминания.

— Да, — устало проговорил он, — бывают минуты, когда хочется быть откровенным… Меня одолевает страх, когда я думаю об этих треклятых бомбах… — Парк потряс головой, — а я должен опять отстаивать их в Женеве.

— Опять ложь о чистой бомбе?

— О нет! Это провалилось раз и навсегда. — И, криво усмехнувшись, Парк язвительно добавил: — Не без вашей помощи.

— Поедете на том же коньке: «открытое небо», контроль, инспекция?

Парк утвердительно кивнул.

— Но ведь это просто ловушка, которую вы выдумали для русских! — гневно прошептал Лесс.

— К сожалению, они не хотят в нее попадаться.

Парк колебался: сказать ли Лессу, что он знает о существовании его дневника? Ведь там записано не только то, что Лесс узнал от Райана, но и то, что он сам думал по этому поводу.

— И вина в том падает на вас… — сказал Парк.

— На мой дух или на мой труп?..

— Уж там как хотите. Вы будете виноваты в провале нашей миссии, если русским удастся добыть ваш дневник. А я вовсе не уверен в том, что это им не удастся. — Он пристально посмотрел в глаза Лессу. — Вот если бы вы сказали мне, куда его девали…

— Раз уж дело пошло об откровенности — может быть, скажете: вы знали о цели бомбардировщика, посланного Хойхлером?

— Далеко не всё, — уклончиво ответил Парк.

— И согласились, что он полетит на такую операцию накануне вашего выезда в Лугано для переговоров о разоружении.

— Видите ли, старина, — наставительно сказал Парк, — знал я или не знал — от этого полет вовсе не зависел.

— Полет или его результат? — настойчиво спросил Лесс.

— В его полете не было ничего экстраординарного: самое обыкновенное патрулирование по давно разработанному плану… — Парк, не договорив, уставился в окно.

Так и не дождавшись конца фразы, Лесс спросил:

— И вы называете это разумной подготовкой к совещанию об умиротворении?

— Ну, старина, не вам судить о таких вещах.

— Страшной будет участь народов, если они позволят загипнотизировать себя новой ложью. Но для этого вам нужна и моя ложь, а ее не будет…

Парк быстро спросил:

— Вы коммунист?

— Нет.

— Тогда кто же вы?

— Один тип назвал меня… коммуноидом.

— Коммуноид? — Парк пожал плечами.

— Я тоже услышал это впервые.

— Что же это значит?

— Кажется, я понял.

— Коммуноид! — удивленно повторил Парк.

— Сейчас, пока я ждал вас, мне читали газету. Сообщают, что в госпитале в припадке безумия умер полковник Деннис Барнс. Деннис Барнс, понимаете, сэр?

— Что-то знакомое…

— Один из парней, летавших на Хиросиму.

— Ага, вспоминаю! Его хотели предать военному суду, но потом сказали, что он попросту помешался.

— Барнс был достоин лучшего конца: его мельница тоже завертелась не туда, куда вам угодно.