— Эй, Ацтек!.. Поторопись!
Мальчик успел схватить злополучную фуражку и поблагодарить Белизера; тот захромал по улице.
В этот день, стоя у тисков, Джек уже не чувствовал себя таким заброшенным, таким одиноким. Перед глазами у него была живописная дорога в Корбейль — она вилась прямо по кузнечному цеху, окруженная парками, зелеными лужайками, по ней катил кабриолет доктора Риваля, возвращавшегося вечером домой мимо леса. Свежесть лугов, о которых он грезил, и реки, которую он себе представлял здесь, в этом аду, наполняла его лихорадочной дрожью, мальчика кидало то в жар, то в холод. Выйдя с заводского двора, Джек по всему Эндре искал Белизера, но бродячий торговец исчез. Не появился он ни на следующий день, ни позднее. Постепенно эта уродливая физиономия, которая напоминала мальчику такую чудесную пору, изгладилась из его памяти, но происходило это медленно, с таким же трудом, с каким шагал по дорогам торговец. И опять наступило одиночество…
В цеху его невзлюбили. Всякое скопище людей нуждается в козле отпущения, в существе, над которым зло издеваются, на ком срывают раздражение, вызванное усталостью. В кузнечном цеху эта незавидная роль пришлась на долю Джека. Другие ученики — почти все родом из Эндре, сыновья или младшие братья местных рабочих — всегда могли найти себе защиту, и их не трогали. Охотнее всего преследуют слабых, безответных, ни в чем не повинных, зная, что это пройдет безнаказанно. А за Джека некому было вступиться. Старший мастер, найдя, что ученик слишком уж «хлипкий», перестал обращать на него внимание, и Джек превратился в мишень для жестоких выходок мастеровых. В самом деле, зачем он вообще сюда явился, этот тщедушный парижанин, который и говорит-то не так, как другие, и, обращаясь к товарищам, то и дело вставляет: «Да, сударь… Спасибо, сударь…»? Им все уши прожужжали каким-то там его призванием к механике. А на поверку оказалось, что Ацтек ни черта в ней не смыслит. Даже заклепки сделать не умеет. И вскоре от презрения мастеровые перешли к холодной жестокости: так грубая сила мстит утонченной слабости. Не проходило дня, чтобы ему не устроили какую-нибудь каверзу. Больше всех свирепствовали ученики. Однажды кто-то из них протянул ему брусок железа с раскаленным, но уже потемневшим концом: «Держи, Ацтек!» Мальчик неделю провалялся в больнице! Я уже не говорю о грубых, неуклюжих шуточках окружавших его людей, которые привыкли ворочать громадные тяжести и потому не отдавали себе отчета в силе своих дружеских тумаков…
Лишь по воскресеньям Джек немного приходил в себя и отвлекался. Он вытаскивал из ящика одну из книг доктора Риваля и шел с нею на берег Луары. Там, на косе, далеко врезавшейся в воду, стояла старая, наполовину разрушенная башня, которую все называли башней святого Эрмелана; она походила на древнюю сторожевую вышку времен норманнских набегов.
Он устраивался у подножия этой башни, в расселине утеса, клал на колени раскрытую книгу и, как очарованный, глядел на расстилавшуюся перед ним реку, на плещущие волны. В воздухе разносился колокольный звон со всех окрестных церквей, возвещая воскресный отдых и покой. По речной глади скользили суда, далеко-далеко, в разных местах, с визгом и смехом купались дети.
Мальчик читал, но некоторые книги доктора Риваля были слишком трудны для него. Чтобы понять их, ему не хватало знаний, развития; они оставляли в его душе добрые семена, которые могли прорасти лишь много позднее. Джек откладывал книгу и мечтал, прислушиваясь к плеску воды, набегавшей на камни, к мерному рокоту волн. В эти минуты он был далеко, очень далеко и от завода и от работы, он мысленно был с матерью и со своей маленькой подругой, он вспоминал другие воскресные дни, когда он был так нарядно одет и так счастлив, ему мерещились площадь перед церковью после обедни, прогулки по окрестностям Этьоля с разряженной Шарлоттой, просторная аптека, где он играл вместе с Сесиль, и белый ее передничек, словно ясная детская улыбка, озаряющая все вокруг.
На несколько часов он забывал обо всем и был счастлив. Но пришла осень с холодными, бесконечными дождями и резким ветром, и Джеку пришлось прекратить прогулки к башне святого Эрмелана. Теперь он проводил воскресные дни в доме Рудика.
Кротость мальчика подкупала этих людей. Все они были очень добры к нему. Зинаида — та просто была от него без ума, по-матерински заботилась о нем, чинила его белье — трудно было даже предположить такое усердие в этой с виду неповоротливой толстушке. В замке, куда девушка ходила на поденную работу, она, не умолкая, рассказывала об ученике. Папаша Рудик, хотя и презирал Джека за слабосилие и отсутствие рабочей смекалки, все же соглашался:
— Что ни говори, а он малый славный.
Мастер считал только, что Джек слишком уж много читает, и порою со смехом спрашивал у него, кем он собирается стать — школьным учителем или священником. Но хоть он и подшучивал над мальчиком, чувствовалось, что он питает некоторое уважение к своему образованному ученику. Происходило это потопу, что сам папаша Рудик, помимо своей профессии, мало что знал; он читал, писал, как недоучка, что несколько смущало его с тех пор, как он стал мастером и женился на Клариссе.
Г-жа Рудик была дочерью артиллериста. Эта недурно воспитанная провинциальная барышня выросла в многодетной и небогатой семье, в которой каждому приходилось трудиться и проявлять бережливость. Вынужденная выйти замуж эа человека, который мало подходил ей по возрасту и по образованию, она тем не менее до сих пор питала к мужу спокойную и слегка покровительственную привязанность. Он же боготворил свою жену и был влюблен в нее, как бывают влюблены только в двадцать лет, он был готов лечь поперек ручья, лишь бы она не промочила ножек. Он любовался ею и с полным основанием находил, что ни у кого из мастеров нет такой хорошенькой и такой кокетливой жены: почти все его товарищи были женаты на плотных бретонках, которые уделяли больше времени хозяйству, нежели своим чепцам.
Клариссе были свойственны навыки и уменье девушки из небогатого дома, привыкшей своими руками вносить во все известную элегантность. После замужества она жила почти в полной праздности, зато — только благодаря своим ловким рукам — она красиво одевалась и красиво причесывалась, что особенно отличало ее от местных жительниц, походивших на монахинь, потому что они прятали волосы под плотными полотняными повязками и носили юбки, с прямыми складками, уродовавшими фигуру.
В доме Рудиков на всем лежал отпечаток некоторой изысканности. На окнах, как во всех бретонских домах, висели длинные кисейные занавески, зато мебель, которой было немного, сверкала чистотой, а на подоконнике стоял горшок базилика или красных левкоев. И когда вечером Рудик возвращался с завода, он всякий раз испытывал радостное чувство при взгляде на свой чистенький домик и на свою празднично одетую жену. Он не задумывался над тем, отчего Кларисса и в будни сидит сложа руки, как в воскресенье, отчего, приготовив обед, она мечтательно смотрит вдаль, сидя у окна, вместо того чтобы приняться за шитье, как поступает хорошая хозяйка, которой не хватает дня, чтобы управиться с домашними делами.
В простоте душевной Рудик воображал, что жена прихорашивается для него, а в Эндре его все так любили, что ни у кого не хватало духа вывести его из заблуждения и объяснить, что всеми мыслями, всеми чувствами Клариссы завладел другой.
Много ли было правды в этих домыслах?
Те, кто любил посудачить на пороге своего дома, и те, кто с немыслимой быстротой разносил сплетни по маленькому городку, неизменно соединяли имя г-жи Рудик с именем Нантца.
Если кумушки болтали и неспроста, то в оправдание Клариссы надо сказать, что она была знакома с Нантцем еще до замужества. Он вместе с будущим ее мужем приходил в дом ее отца, и если бы племянник, высокий и кудрявый красавец, посватался вместо дядюшки, ему бы, разумеется, отдали предпочтение. Но кудрявому красавцу это в голову не приходило. Он только тогда соблаговолил заметить, что Кларисса прелестна, изящна и хороша собой, когда она стала его тетушкой, юной тетушкой, с которой он сразу же усвоил приветливый и слегка насмешливый тон, особенно когда охотно посмеивался над их и в самом деле странным родством, ибо племянник был даже несколько старше своей новой тетки.
