Его круглые пронзительные голубые глаза, казалось, созданы для заклятья слезами, но это впечатление сглаживалось, как только взгляд падал на торчащие в разные стороны кустистые усы, вызывающие ассоциации с кайзером. В этом человеке было что-то скорбное и одновременно воинственное.

В последний раз надавив на педаль, он откинулся назад и замер. Затем он отер пот со лба и улыбнулся де Герми.

— А! — воскликнул он, — так вы здесь!

Он спустился вниз. Услышав имя Дюрталя, он просиял и пожал ему руку.

— Вы желанный гость, месье. Де Герми часто говорил о вас, но при этом умудрился столько времени скрывать вас от меня. Пойдемте же, — радостно проговорил он, — я покажу вам свои владения. Я читал ваши книги и уверен, что такой человек, как вы, не может не любить колокола. Но лучше всего осматривать их сверху.

Одним прыжком он оказался на лестнице. Де Герми подтолкнул Дюрталя. Сам он замыкал шествие.

На очередном витке лестницы Дюрталь обратился к де Герми:

— Почему ты не сказал мне, что твой друг Карекс — а это он, не так ли, звонарь?

Де Герми не успел ответить, так как они уже были у цели. Лестница привела их под каменные своды башни. Карекс, прижавшись к стене, пропустил своих гостей вперед. Они оказались в овальном помещении, посередине которого зияла пропасть, обнесенная железной оградой с причудливым орнаментом разъедающей ее ржавчины.

Подойдя вплотную к ограде, можно было заглянуть на самое дно пропасти, и тогда ощущение того, что находишься на краю колодца, опоясанного песчаником, становилось особенно отчетливым. Правда, казалось, что колодец неисправен и что косые кресты перекладин, на которых были подвешены колокола, нагроможденные на разных уровнях раструба, подпирают пришедшие в негодность стены.

— Идите сюда, не бойтесь, — сказал Карекс. — Полюбуйтесь, господа, на моих подопечных.

Слова Карекса плохо доходили до Дюрталя. Ему было не по себе. Пустота, из глубины которой доносился скорбный звон колокола, еще не обретшего покоя, притягивала его.

Он отступил от края бездны.

— Хотите подняться на самый верх башни? — предложил Карекс, кивнув в сторону железной лестницы, почти сливающейся со стеной.

— Нет, лучше в другой раз.

Они начали спускаться. Карекс, вдруг став молчаливым, открыл какую-то дверь. Они двигались по узкому проходу, забитому огромными поврежденными статуями святых, среди рябых искалеченных апостолов, безногих и безруких скульптур святого Матфея, святого Луки в сопровождении обезглавленного быка, одноглазого святого Марка со снесенной частью бороды, святого Петра, лишенного ключей, с обрубленными кистями.

— Когда-то, — заговорил Карекс, — здесь были подвешены качели, и малышня собиралась целой гурьбой. Но, конечно, начались злоупотребления, достаточно было нескольких су, чтобы проникнуть сюда поздним вечером, и чего только не повидали эти стены! В конце концов кюре распорядился снять качели и запереть помещение.

— Что это? — спросил Дюрталь, заметив в углу полукруглую гигантскую глыбу из металла, напоминающую часть купола, в чехле пыли, под грудой дырявой ткани, похожей на рыболовные сети, усыпанные шариками грузил, опутанную черной паутиной.

— А, это! — Блуждающий взгляд Карекса прояснился, в его глазах затеплился огонь. — Это, месье, все, что осталось от старинного колокола. Его звучание было неподражаемо, его голос лился прямо с небес!

Он заметно воодушевился.

— Вы, может быть, уже слышали от де Герми… С колоколами — увы! — покончено. На свете больше нет звонарей. Кто сейчас звонит в колокола? Мальчишки-угольщики, кровельщики, строители, пожарники в отставке, которых нанимают за один франк! О — видели бы вы их! Более того, появились кюре, которые, нисколько не смущаясь, могут сказать: «Отыщите парочку солдат, за десять су они сделают все, как надо». Дошло до того, что один такой умелец в Нотр-Дам, если мне не изменяет память, вовремя не убрал ногу, и колокол со всего размаху ударил по нему и перерезал его, словно бритва.

Все эти безумцы, готовые платить тридцать тысяч франков за какие-то балдахины, разоряющиеся на музыку, занятые тем, чтобы провести газ в церкви или еще чем-нибудь в этом роде! Когда же речь заходит о колоколах, они пожимают плечами. Знаете ли вы, месье Дюрталь, что в Париже нас осталось всего двое, я и старина Мишель. Он не женат, и его образ жизни не позволяет сделать из него верного служителя церкви. Но никто не может сравниться с этим человеком в умении строить звон. Он тоже теряет интерес к колоколам. Он пьет, работает, часто под хмельком, потом снова пьет, а затем спит.

Да, с колоколами покончено. Не далее как сегодня утром монсеньор совершал положенный ему как пастырю обход. В восемь часов колокольный звон должен был ознаменовать его появление. Звонили шесть колоколов, те, что вы видели. Нас собралось шестнадцать человек наверху. И что? Эти люди являли собой жалкое зрелище, они беспорядочно раскачивали колокола, вступали не вовремя, настоящая какофония!

В глубоком молчании они продолжали спускаться по лестнице.

— Колокольный звон, — внезапно произнес Карекс, обернувшись и пристально глядя на Дюрталя, захлестывая его плещущей через край голубизной глаз, — это единственно истинная церковная музыка!

Они вышли в просторную галерею, расположенную над папертью, служившую основанием для башен. Карекс с улыбкой продемонстрировал им, как звучат крохотные колокольчики, которые были прикреплены к дощечке, прибитой к двум столбам. Он дергал за веревочки, высвобождая хрупкий медный перезвон, и прислушивался к нему, вытаращив глаза от восхищения, посасывая усы. Стремительная гамма растворялась в воздухе.

Неожиданно он оборвал игру.

— Когда-то, — сказал он, — я мечтал об учениках. Но никто не хочет осваивать ремесло, доходы от которого столь мизерны. Редко кто забредает на колокольню. Теперь не принято даже звонить во время венчания.

— На свою судьбу я не жалуюсь, — продолжал он. — Улицы Парижа наводят на меня тоску, и я с трудом ориентируюсь в них. Я спускаюсь с колокольни только по утрам, чтобы набрать воды. Но моя жена боится высоты. И потом, порой бывает очень неуютно… снег проникает сквозь бойницы, ложится толстым слоем, иногда я оказываюсь заживо замурованным, и до меня доносятся только гулкие порывы ветра.

Они подошли к жилищу Карекса.

— Входите же, месье, — пригласила их женщина, ожидавшая гостей у дверей. — По-моему, вы заслужили отдых.

Она указала на стол, где уже красовались четыре стакана.

Звонарь принялся раскуривать короткую вересковую трубку, а де Герми и Дюрталь занялись изготовлением самокруток.

— У вас очень славно здесь, — произнес Дюрталь, чтобы завязать разговор.

Комната была довольно просторной, каменные стены упирались в сводчатый потолок. Свет проникал в нее через полукруглое окошко, почти прилепившееся к потолку. Скверный ковер покрывал большую часть аккуратного квадрата пола. Комната была обставлена весьма скромно: круглый обеденный стол, старинные кресла, обитые знаменитым темно-синим утрехтским бархатом, небольшой буфет, на котором громоздились кувшинчики, блюда и прочая фаянсовая посуда, изготовленная в Бретани. Напротив отполированного орехового буфета стоял книжный шкаф черного дерева, в котором хранилось не более пятидесяти книг.

— Вас интересуют мои книги? — спросил Карекс, проследив за взглядом Дюрталя. — О, месье, вы можете посмотреть, но не будьте слишком строги ко мне, здесь только то, что относится к моему ремеслу.

Дюрталь подошел к книжным полкам. Библиотека состояла из трудов, посвященных колоколам.

На небольшой старинной пергаментной книге он разобрал надпись, сделанную от руки рыжими чернилами: Жером Магиусс «О колокольчиках» (1664). Далее следовали «Собрание занимательных и полезных сведений о церковных колоколах» Дома Реми Карре, какой-то анонимный труд, «Трактат о колоколах» Жана-Батиста Тьера, кюре Шампрона и Вибрайа, увесистый том какого-то архитектора по имени де Блавиньяк, издание поскромнее, озаглавленное «Очерк символики колоколов», священника одного из приходов в Пуатье, «Заметки» аббата Барро, целая серия брошюр, обернутых в серую бумагу, без переплетов и титульных листов.