У третьего мужика была привычка отдыхать на лестнице, поперек ступенек. Разляжется, будто на диване. Жильцы через него привыкли перешагивать, шагали целое воскресение или субботу и коляски детские катили. А после кто-то споткнулся, глядит: неживой вроде сосед-то, дышать перестал… Упившись был очень, сказали врачи, по случаю праздника и тринадцатой зарплаты с премией…

Четвертый… Паша больше не хотел считать, многовато получалось. От такой арифметики лучше держаться подальше. Иначе спросится: кто следующий? И все же хоть и умирали от сивухи, заключал Паша, зато жили весело. Теперь уж такого не увидишь, чтобы кто-то бегал по двору в чем мать родила или валялся бревном на ступеньках. Скучно глядеть на серьезные, трезвые лица людей, особенно вдов, которые сердиты на то, почему не вводят сухой закон, тогда бы их мужья были живы и невредимы…

Сухого закона время от времени ждали в городе, Пашу прямо трясло от страха, но Галкин-старший, обозрев печать и послушав радио, успокаивал: про сухой закон не пишут, дескать, государство понесет невосполнимые убытки, разорится без водочной прибыли. Короче, нечем станет платить людям и пострадает оборона. А куда девать картошку, свеклу, кабачки? Свозить их с полей из года в год не поспевали, и половина урожая уходила под снег. И эта половина-то как раз, по ученым выводам Галкина-старшего, приносила самый верный доход: ее отправляли в мороженом виде на спиртозавод и перегоняли в водку… А теперь куда?

И словно в подтверждение прогнозам Галкина-старшего город завалили овощами и фруктами, закрыв спиртозавод. В цехах, где перегоняли спирт, теперь разливали фруктовые напитки, пекли пряники с ванилью и выпускали «птичье молоко» в шоколаде…

На тротуарах громоздились горы ящиков с виноградом, желтые, синие, зеленые кисти свисали с чаш весов на прилавках магазинов. Продавать не успевали, с непривычки, не хватало рук, подпорченный сбывали за бесценок, по пятнадцать копеек за кило, для этих краев, считай, даром. Хозяйки брали сетками, копались, выбирая, привередничали. И сходились во мнении:

— Наконец-то, дожили! Дождались… А ведь раньше это добро изводили на проклятое вино — забулдыгам!

Они и представить не могли, какие запасы фруктов пропадали зря, превращаясь в мутную водицу, крепленую спиртом. Кому это выгодно? Торговле, наверно, забот с вином меньше. Приструнили наконец торговцев, заставили работать, поворачиваться… По воскресеньям на площадях и улицах города разворачивались ярмарки: фрукты и овощи продавали прямо с грузовиков и рефрижераторов, запасайтесь, варите, солите… И люди запасались. Хранилищ у города не хватало для такого потока с полей и садов. Спохватились, строили.

Паша, проторчав в очереди за водкой и вернувшись ни с чем, купил с горя два ящика винограда и приволок в подвал. Дошли слухи, что мужички давят даровой фрукт и закладывают в бутыли, на брожение. Бутылей в бойлерной не было, и Галкин-старший должен был пораскинуть мозгами. Формулу винного спирта он выудил из учебника органической химии для вузов, остальное было делом техники. На логарифмической линейке, не вылезая из подвала, произвел расчет, время окисления и момент осветления, когда осадок опускается на дно и можно пробовать. Пашка смотался за сахаром. Согнул из нержавейки бак литров в шестьдесят, приделал пробку, вывел трубку и заготовил укромный уголок на случай ревизии; за бойлером в тепле процесс забулькал с удвоенной силой, внеся оживление в трудовой процесс слесарей. Левачить Паша больше не ходил, не нуждался в случайных «трешках» и рублях. Виноград был почти даровой, не в пример водке, а голова у Галкина-старшего ученая, с ней не пропадешь…

Проснулся Аркаша Галкин знаменитым. Известность, конечно, ума не добавляет, но облегчает жизнь. Это Аркаша почувствовал сразу. В заводоуправлении ходила по рукам газета с подчеркнутыми в нужном месте строчками, пометками на полях и восклицаниями. Газету читали в одиночку и скопом, чтобы составить общее мнение.

Женской половине администрации нравилось, что Галкин молод и у него нет жизненного опыта. А опыт без женщин мужчине не приобрести, даже если у него семь пядей во лбу. В кругу прекрасного пола сглаживаются углы характера и даже кактус зацветает. Галкин и был тем кактусом с колючками. Ходили слухи, что своим упрямством он доводит порядочных людей до шока, требуя собирать консервные банки в контейнеры, бумагу в ящики, обещая за это изобилие…

— Чепуха! — иронически посмеивались мужчины. — Пуп надорвет. Слыхали, имеем опыт.

Но опыт женщин не интересовал, их интриговала неопытность.

— Девочки, он идет сю-да! — неслось по коридору. «Девочки» всех возрастов поднимали головы от бумаг и замирали, прислушиваясь. Молодые подправляли локоны, освежали губы морковным цветом или, тряхнув стрижкой, приводили ее в сумбур. Легкое сердцебиение улеглось, а Галкин все не появлялся. Оказывается, он не понимал настроение женского коллектива и направлялся с утра пораньше в буфет за пирожком. Он играл с огнем. Женщины могут простить все, кроме равнодушия. Эмоция великая вещь, и без настроения женщина не работник. Ею движет слово. Если хочешь, чтобы вагон с плугами или ободами и рессорами для грузовиков двинулся в срок, мало иметь договор на поставку, надо уметь улыбаться. Вежливость и умение общаться — самые дешевые вещи, они ничего не стоят, но их отсутствие порой блокирует производство, перерезает жизненные связи потребителей с поставщиками. Дарите женщинам цветы, если цветов нет, дарите улыбки, когда они при исполнении. Галкин этого не знал, ступив на тяжкую тропу познания…

— Вы Галкин? — с упреком спросила его в буфете Люда Важенина, экономист из отдела снабжения.

— Я, — признался Галкин, забыв про пирожок и соображая, чем он обидел девушку. Люда округлила глаза и улыбнулась так ослепительно, что Галкин понял свою оплошность: пирожки подождут, надо ознакомиться с кадрами снабжения. Но Люда выпорхнула за дверь и скрылась в плановом отделе, путая следы. Прижалась ухом к двери, слушая.

Галкин блуждал где-то в дальнем конце коридора, и его могли перехватить бухгалтерши.

— В газете пишут, что у него нет опыта? — нудил за Людиной спиной зав. плановым Глеб Николаевич, единственный мужчина в отделе. Женщины понимающе переглядывались. Они бы поменяли не раздумывая свой опыт на Людину молодость и тоже бы скакали по коридору с горящими щечками, прятались за дверь и умирали в ожидании, будто за ними гонится не пом. директора Галкин, а волкодав.

Галкин сбился с пути и вместо очаровательной Люды вышел на хмурого и замотанного начальника цеха благоустройства Мочалова. Мочалов курил на лестнице, навалившись грудью на перила и глядя вниз, и за него было страшно. Галкин помешал ему увеличить штат на десять человек, получить секретаршу и персональную надбавку к окладу, в связи с разработкой отвала. Мочалов страдал углубленно и сосредоточенно, не зная, как жить дальше. Он будто бы схоронил жену.

Впрочем, жену он схоронил давно, и успел обзавестись другой. На личном фронте был порядок. Супруге было девятнадцать лет, и чтобы разница в годах не бросалась в глаза, жену он держал дома, взаперти, никуда не выпуская, а если кто заглядывал к ним в гости, Мочалов выводил «племянницу», дескать, гостившую у любимого дядюшки. Целовал, не стесняясь, и поглаживал по головке. «Племянница» загостилась, набрала вдруг женской стати. Ухажеров Мочалов отшил, да они и сами «слиняли», все поняв, когда у «племянницы» округлился живот… Мочалов закрасил седину, набрасывая три волоска на глубокую плешину, и умывался на работе ланолиновым молочком, как модница.

Все бы ничего, но его глодала и старила на глазах промашка с отвалом. О его смете и ассигнованиях под несуществующий отвал узнали все на заводе и гоготали, указывая пальцами. Оставалось уйти от позора. Мочалов носил в кармане заявление «по собственному…», но прежде надо было посчитаться с Галкиным. Мстить Мочалов умел. Ревизора, сунувшегося в прошлом году с проверкой в финансы и штаты цеха благоустройства, Мочалов, говорят, довел до истерики: звонил вечерами на ревизорскую хату и, изменив голос до неузнаваемости, нес похабщину про его жену, называл любовников, место свиданий, а если трубку брала супруга — похабщина была про ревизора, на ту же тему. Чета возмущалась, грозила милицией, аноним смеялся. Звонил он по телефону-автомату. Ревизор потерял сон, мучаясь догадками, подозревая… Ревизия сошла гладко. Звонки прекратились. У жены ревизора перекосило рот, от нервного потрясения, в жизни не слыхала столько похабщины в свой адрес, доверительная матерщина, из самых лучших побуждений, о ее муже поколебала само представление о порядочности, честности и рамках дозволенного. После тех звонков ревизорша ожидала всего самого страшного: пожара, наводнения, конца света. Но жизнь продолжалась, приоткрыв окно в бездну и снова захлопнув. «Какая подлость! — думала ревизорша. — Где же ее граница?!» И рот ее невольно скашивался. Ревизор чувствовал себя виноватым, с опаской глядел на телефон и чего-то ждал, ждал. Ревизии не получались, и его грозили перевести в балансовые экономисты… Тайна звонков осталась неразгаданной. Молва ходила, но то молва.