Замдиректора филармонии пробил брешь в стене, спасение, оказалось, было так близко и реально. Она звонила на завод от его имени, просила помочь филармонии организовать лекторий, культпоход, общественный университет искусств и т. п. для рабочих, которые живут не хлебом единым, а должны поглощать нечто возвышенное, для души. От этого они станут лучше работать. В профкоме смеялись, но шли навстречу. У них была статья в бюджете на культработу. Билеты принимались скопом, оплачивались безналично. Филармонию это устраивало. Артистов не очень. Зал был пуст — в кассе аншлаг. В отчете ажур. По результатам года премии, почет.

Так было десять лет. Счастливый сон. После — суд. Замдиректора отбыл под стражей. Галкину оправдали, из зала суда она вышла свободной. Но стена была! И Галкина больше не могла работать, нигде, убедив себя, что везде одно и то же, людей не переделать: хамы, зануды, ловчилы, готовые за твоей спиной мухлевать, мошенничать. А после унижение, боль? С нее хватит.

— Надо бороться, — советовали подруги, — добиваться справедливости! Чего бояться?

Они не боялись никого. Рожали, второго, третьего, воюя в родилке с запойными нянечками, тараканами и грубыми акушерками. Открыли новый корпус, с ковровыми дорожками и телевизорами в палатах. Но не для Галкиной, ей рожать было поздно. Не она, другие закончили институты, ютясь с детьми в общаге или частном секторе, и теперь шиковали в трех и четырех комнатах, имея оклады, заслуги…

Если бы ее Аркаша был «хорошист», она была бы счастлива, довольствуясь малым. Но он заканчивал школу неуспевающим. Опять стена, уже перед сыном. Мать боялась загадывать вперед, думала лишь об одном: чтобы сын вышел в люди и не маялся всю жизнь, поступил в медучилище, благо конкурса теперь нет и принимают всех желающих, и стал зубным техником-протезистом. Уж он не полезет в чужой рот с немытыми руками и инфекции не допустит. Зараза всегда отскакивала от него, Аркаша был живым воплощением врачебного правила: чистота — залог здоровья! Можно нанять репетитора, подать документы и не трусить…

Сын медлил и что-то скрывал.

— Что случилось, сынок?

— Ничего. Дай закурить, мама, — вдруг попросил он, чтобы она поняла, срок пришел, сын не ребенок, может сам за себя постоять и вообще отвечает за поступки каковы бы они ни были. Хочет, на крышу залезет и разведет голубей, не надо ему мешать. Захочет и… с крыши свалится. Его право. Галкин достал из кармана початую пачку сигарет и задымил, усевшись в кресло нога на ногу.

— Какая же ты свинья, сынок! — горько изумилась мать. Она не знала, что сын курит. — Кто бы мог подумать!

— Чего тут думать? Курят даже девчонки у нас в классе, — подготовив мать к главному, сказал Галкин. — В кузницу иду, подручным! Вопрос решенный. Слово дал директору…

Мать разинула рот и уперлась в стол руками, согнувшись знаком вопроса. Она не ожидала такого коварства от учителей. Затыкать ее сыном прорехи производства?! Ей стало худо. Хотелось бежать в школу ругаться, но не было сил. «Единственный сын, господи… Будто других нет!»

— Достукался?! — спросил Галкин-старший, входя с газетой. Он все слышал. — Интеллигентная семья, отец лекции читает, известный человек, а сын…

…Алкоголиком он себя не считал и с полным правом мог сказать сыну: делай как я — не ошибешься. Прожитые годы он считал прелюдией, а главное было впереди. Диссертация, ученое звание, степень, кафедра в университете и прочее. Когда утром его мучила «похмелка», грозный признак развивающегося алкоголизма, Галкин-старший считал это в порядке вещей. Он мог в любой момент остановиться, сказать себе «нет», и лишь откладывал из высших соображений, испытывая себя. В его характере было дойти до точки и вернуться назад, к полной, осознанной трезвости. Пастер привил себе бациллу в интересах науки. «Бациллу» алкоголизма, который неизмеримо страшней и уносит тысячи жизней, калечит судьбы миллионам, отнимает здоровье, никто пока не догадался себе «привить» сугубо в целях науки.

Лектор, наблюдая за собой аналитическим умом, заметил, что с первой же рюмкой мысль становится живей, чувства обостряются. После второй — легче войти в контакт с людьми, даже незнакомыми, что очень важно для экспериментатора, и завязать откровенную беседу. После третьей являлись обобщения, выводы, которые на трезвую голову пришлось бы ждать годами. Галкин тут же за столом доставал пачку бумаг и набрасывал тезисы. Придет срок — пригодятся. Он засядет за диссертацию и удивит мир. Сомнений не было…

В конце Галкин-старший вставал и произносил монолог, заставляя всех умолкнуть. Было ясно, что он не тот человек, каким его считают, что скоро лучшие университеты сочтут за честь принять его в профессоры. И дело за малым, то есть дело во времени. Срок близится…

«Вирус» одолевал «ученого», монолог сходил на невнятное бормотание и Галкин-старший «подвигался» со стула под стол. Монолог и намеки на ученые круги имели обычно действие, поэтому с Галкиным обращались культурно и в медвытрезвитель не спроваживали, как некоторых попроще. Он и без того страдал, пил как-то совестливо, а страдание уважают в народе. «Эх, жизнь-жестянка! — говорил кто-нибудь вслед отключившемуся «академику». — Такая голова пропадает!» — И махал потерянно рукой.

Верх был пока что за зловредной «бациллой», но лектор не терял надежды и, протрезвев, справившись с недомоганием, готовился к новым схваткам…

— Достукался? — спросил он у сына. — Ты знаешь, что такое жизнь? На заводе тебя подомнут, снивелируют, приставят к конвейеру и будешь всю жизнь крутить гайки. Разве для того мы тебя растили, сынок? А творчество?! Вспомни, как ты рисовал! Пел… Мне хвалила тебя учительница литературы!

Аркаша напрягся и не вспомнил. Это раздражало отца. Он сбегал на кухню и приложился к бокалу. Мысли его прояснились, чувства взыграли. Он никогда бы не советовал сыну пить, делал это тайно, в полной уверенности в том, что мать и сын не догадываются, зачем он наведывается в кухню, какие у него там дела. Дела, впрочем, были, с вечера он замочил в уксусе куски баранины, теперь нанизал их на вертел и коптил в духовке. Дело не в закуске, шашлык любили все в семье, он был фирменным блюдом ученого мира. «Нет, — думал Галкин, осматривая дымящиеся вертела, — у меня не может быть заурядного чада, а коли так, нельзя его стричь под общую гребенку и ставить к станку…»

— Не пущу! — очнулась от столбняка мать. Она уже имела неосторожность обещать родственникам и соседям, что ее Аркаша закончит курсы зубных техников и наставит всем без очереди, на льготных основаниях коронки и челюсти целиком. Что о нем теперь подумают люди?

— А что я могу? — с досадой объяснил Аркаша. — Если так получилось. Я из школы выпал, с четвертого этажа!

Про голубей, сложенных из листочков дневника, он умолчал.

— Летел классно. Как в кино «Каскадеры»! Помните? — пояснил он, опасаясь, что ему не поверят. С фантазией у предков не очень. — Головой в асфальт! Такого больше не увидите… А кузнец Мудрых с завода пришел и меня подхватил на руки!

Галкин встал, как кузнец, грузно и широко, раскинув руки, заранее наслаждаясь эффектом, какой произведет на мать и отца невероятная картина спасения…

Видимо, он не рассчитал. Мать «отключилась», уронив голову на стол, отец побежал звонить по автомату.

Приехала «скорая», уже знакомая Галкину. Он выглядывал из соседней комнаты, порядком напуганный. Доктор склонился над матерью, приводя ее в чувство. Размотал трубку фонендоскопа.

— Твоя работа, акселерат? — сердито спросил кудесник из реанимации, не давший помереть Федору Мудрых. — Чем ты ее на этот раз: утюгом или газом травил?

— Зачем газом?! — возразил Аркаша, опуская глаза. — Состоянием кузнечного производства, на фоне кадрового голода!

Врач выслушал и глянул на Аркашу помягче. Видимо, не ожидал.

— Значит, голод на кадры?

Подумал, заглядывая матери в зрачки.

— Ну это поправимо. Бывает хуже. Хотя и не по моей части!