— Нет, не все! — выкрикнула Юлька, наконец-то срывая с глаз идиотские ватные примочки. Рывком она села на постели, подтянула колени к животу и обхватила их руками. — Ненавижу тебя! Ты, конечно, гад, но на самом деле не потому, почему я сейчас только что говорила. Я же… это… я на самом деле запала на тебя. По-настоящему. Ты думаешь, я пустая, ты думаешь, у меня все очень просто устроено, как у кошки, как у свиньи? Хорошо, ну, хорошо, у меня, может быть, и на самом деле все очень просто устроено. Пусть у меня нет мозгов, но я же живая! Я любить могу, по-настоящему! И вот ты появился, и я подумала: а почему бы и нет, может быть, у нас все и срастется. Вот, думаю, наконец-то встретила мужчину, а не только название одно. Такого человека, у которого отношение к тебе не только потребительское и который может относиться к тебе как к своему ребенку, просто взять и поднять на руки, как маленького ребенка. Я даже думала, что если там, что с ней… ну, с женой твоей у тебя все начало разваливаться, то очень скоро развалится окончательно и ты станешь свободным… и вот тогда-то… о, господи, какая же я дура была! Я не знаю, что у вас там с ней и почему… потому ли, что ребенка нет, или еще по какой причине, но раз ты стал уходить от нее, то могла же я на что-то рассчитывать. А мне так нужен был человек, который рядом и любит. И вот ты звонишь мне и говоришь — а поехали в Бад-Рагац, будем только мы вдвоем. И что я еще должна была подумать? И я к тебе прилетела сразу же. Любить тебя, быть с тобой прилетела. Хоть это-то ты можешь понять, козел? Как ты этого мог не почувствовать? Теперь-то я понимаю, что я для тебя всего лишь временной заменой была, просто дыркой, и все. А я хотела бы на нее посмотреть. Да на кого, на кого — на жену твою! Что за баба такая, и чего в ней такого есть, чего нет у меня. Иногда я заранее ненавижу ее. Почему я не могу быть для тебя тем же самым, что и она? А-а, наверное, она интеллигентная. Тоже то-о-онка-а-ая, такая же, как и ты! Разбирается в искусстве, да? «Ах, что вы, что вы — у Моцарта мне нравится не третья симфония, а тридцать пятая. Там еще потрясающая кульминация, до-мажор си-бимоль в сорок пятой октаве. Ах, сюита-сюита!» Вот только холодная она, наверное, у тебя, как рыба. Может, в этом все и дело, а? Нет, ну не хочешь — не говори. Ты, надеюсь, не чувствуешь своей вины из-за того, что она с тобой в постели не чувствует ничего?

— Девочка, я очень прошу тебя — заткнись.

— Ага, так прямо сейчас и заткнулась. Я только вот что хочу тебе сказать: если она любить не может, то никакая тонкость ей этого главного не заменит. А мужчина, он уходит как раз тогда, когда вот это почувствует, когда ему вся эта тонкость вот так вот… — рубанула себя ребром ладони по горлу, — …приедается. Странно только, что она ни в чем тебя до сих пор не заподозрила, неужели она такая наивная овца? Неужели никак не соберется взять и бросить тебя? Если она, конечно, понимает, что между вами ничего, кроме привычки, не осталось. Что вас держит-то вместе? Любви между вами нет, да, наверное, и не было никогда, только то, что у тебя ко мне. Таких, как ты, ведь всегда на свежатинку тянет, только ты себе в этом никогда не признаешься…

Тут Камлаев, не говоря ни слова, встал — телефонный разговор с Сопровским он на этом посчитал законченным, — подхватил на руки завизжавшую Юльку и, в чем мать родила плюс скользкий шелк короткого «дезабилье», вынес в коридор. Не обращая внимания на беспорядочные удары, которыми она его осыпала, он осторожно опустил ее на пол и, с силой привалив к стене, вернулся в номер. И выбросил в коридор незастегнутый, с торчащими наружу тряпками чемодан.

Анекдотическая пошлость истории, в которую он втравил Нину, лишала его не только желания, но и самой способности двигаться. То, что происходило, происходило настолько не с ним, что он уже не хотел и не мог быть во всем этом участником. За тридцать лет распущенной сексуальной жизни, за тридцать лет существования беззаботного попрыгайчика с засаленным донжуанским списком… да и с каким там списком?.. с объемистым гроссбухом под мышкой, с четырехтомным словарем личных женских имен, с талмудом медлительно-роскошных романов и поспешно-спазматических соитий… за тридцать лет безжалостной прямоты и щадящей, спасительной лжи он достиг уже такой изощренной мимикрии, приобрел такое великое искусство маскировки, что уличить его в чем-либо не смогла бы и самая великая ревнивица. Никаких улик он не оставлял — ни лиловых засосов, ни царапин от впившихся в спину ногтей, ни сережки, закатившейся под кровать, ни чужих извилистых волос на стенках ванной, ни окровавленных окурков в пепельнице, ни отпечатков ядовито накрашенных губ, которыми та, другая, соперница, сука, оставила о себе округло-пухлое воспоминание на зеркале в прихожей. Не давал ни на секунду заподозрить себя в исчерпанности, в израсходованности — о, какая тут безголовая, бездушная гордость, какая беззастенчивая похвальба ненасытностью собственных чресел! — когда, будучи со второй и только что убежав от первой, выполняешь ритуал точно так же исправно, как будто никакой такой первой два часа назад и не было.

И все это было так легко, как Моцарт мимо ушей… Легко и честно. Он себе не представлял, что можно жить как-то иначе. И все камлаевские пенелопы это понимали. А потом, когда настало время тяжелых, больных влюбленностей (с той сращенностью, когда разделяться стало больно и отрываться приходилось с мясом), он нашел в себе способность быть честным. Говорить впрямую и ставить перед фактом. Порывать. Иногда он тянул до последнего момента, остерегаясь резать по живому, (вот тогда-то и пускал Камлаев в ход свое искусство сокрытия, заметания следов), но когда эта ноша — тяжелая и удушливая любовь нелюбимой женщины — становилась непосильной, он приходил, садился задом наперед на стул и объявлял: «Не могу тебе врать, не могу тебя мучить, лучше будет сказать тебе все с самого начала». И всякий раз это было не предательством, а уходом… да, именно так, кто бы что там ни говорил и как бы больно кому-то от этого ни было. Любовь его совершала круг от набухания почек до падения семян и умирала.

Земную жизнь пройдя до середины (и изрядно даже от этой самой середины отдалившись), он вдруг возжелал семьи — в самом полном и прямом, в буквальном смысле слова. Никакой семьи без появления на свет нового человеческого существа — их с Ниной детеныша — в его представлении быть не могло. Тут Камлаев как будто повторял жизнь собственного отца, который, прожив бобылем до сорока с лишним лет, стяжав правительственные награды и изнурив себя вчистую проигранной гонкой автомобильных вооружений СССР и Запада, наконец-то расписался с камлаевской матерью. Когда Камлаеву исполнилось двадцать, отцу стукнуло шестьдесят. (Камлаев помнил, как отец однажды обронил, что Матвей мог вообще не появиться на свет, ведь в подобном возрасте рождение ребенка — не легкое и естественное дело, а скорее нечаянный, не вполне и заслуженный дар природы или, может быть, Господа Бога.) И такого же дара ждал в свои сорок пять, сорок шесть, сорок семь и Камлаев — ждал полнейшего, предельного совпадения с отцом, ждал с не меньшим на то основанием: он сохранял необходимое здоровье, а Нина так и вовсе была молода и находилась в той возрастной точке, когда женское существо наиболее расположено к деторождению.

Миллионы бездетных семей во всем мире (так принято считать) отнюдь не несчастны, ведь любовь не исчерпывается производством на свет потомства и не сводится к нему — человек настолько искусно и прихотливо-сложно устроенное существо, что способен находить другие варианты заполнения пустоты и в итоге точно так же ощущать полноту совместного, сдвоенного, семейного счастья. Но Камлаев не смотрел на эти миллионы. Равно как и Нина. Банальная мысль о несводимости любви к деторождению не принималась Камлаевым именно в силу своей тривиальности. То, как легко можно было бездетность компенсировать, заместить, как раз и отвращало его от такой компенсации и замещения. В какой-то момент ему стали противны молодые бездетные пары, равно как и подобные им пары сорокалетние, спортивные (с плоскими животами, ежеутренними пробежками и гимнастическими залами по вечерам). Очень молодо выглядя и сияя яблочным воском на всех видимых и невидимых участках тела, совершенно здоровые и сохранявшие репродуктивную функцию, они тем не менее воспринимали материнство, отцовство как нечто излишнее и абсолютно не обязательное. Им хватало друг друга. Им хватало той жизни, которой они жили вдвоем. Мужчина увлеченно и много работал, так же увлеченно и много работала и она; иногда у них было собственное дело, общий бизнес, поровну разделенная на двоих практика (адвокатская, зубоврачебная, журналистская и т. д.). Попадались среди них и детские психологи, и даже руководители частных гинекологических центров: помогая своим клиентам восстановить способность к деторождению и на этом собаку съев, они тем не менее сами родительства избегали, от родительства отказывались.