– Тогда была идея, – по-стариковски кто-то хрипнул из толпы.

– Идея? А вот тебе моя идея. Моя страна, которая имеет в недрах всю таблицу Менделеева, сегодня на карачках перед миром ползает и клянчит: «Купите мою нефть, купите мою сталь хотя бы за копеечку», – вот в чем моя идея. Это дело менять. И самим диктовать, что почем. Вот я стою тут перед вами – человек, который столько денег насосал, что и за жизнь теперь не переваришь. Деньги что – сколько ты их ни жри, а все равно на выходе одно только говно, а эти деньги могут кровью быть живой, которая вот эту машину разгоняет. Это как с бабой – можно изнасиловать, можно купить и выбросить через неделю на помойку, как одноразовую грелку, а можно – если ты нормальный человек – на жизнь до смерти под одной крышей заложиться, чтоб щи-борщи варила, да чтоб род твой продолжался. Ну вот что нужно человеку, мужику прежде всего? Что, только жрать, подмять как можно больше людишек под себя? Мужик живет инстинктом созидания. Не производишь ничего – считай, ты не живешь. Ну, это как потомства не оставить. Вот ваш прокат, ваш рельс – это такое же потомство, это ваши стальные дети, на которых и после смерти держится весь мир. Вот я зачем пришел – вот это вам поставить. Я все сказал, спасибо за внимание.

Что с ними сделал этот человек. Вломил – и сразу грохот ледохода, ударная волна разбегом по цехам – бегущая по тверди, под ногами, растущая невидимая ломаная трещина, и вот уже кричат, друг дружку окликают, как со льдины, челюскинцы – папанинцев: ау! С одной кричали тысячи, бригады: «За Угланова!». С другой – и тоже тысячи – надсаживали глотки: «За Чугуева!», до дыр, до пустоты проигрывая старое: «Родного! Завода! Ворам не отдадим!» И третьи еще были – большинство, которое как в воду провалилось, не зная, куда плыть, не то, наоборот, осталось на земле, под придавившим всех сомнением: за кого? – впустую не желали глотки драть, толкались и простаивали сутки на собраниях, выслушивая прения враждующих сторон – акционеров, рабочими мозгами усиленно скрипя и ни на что бесповоротно не решаясь. А баррикады вот они – остались, ничьей, ничьей нет власти над заводом, и сам завод стоит и умирает. И днем и ночью по цехам чугунный гул неразбиваемый стоит, спаявшийся из криков костерящих друг дружку на чем свет стоит агломератчиков, вальцовщиков, литейщиков, грохотчиков, коксовиков, сварных и слесарей-инструментальщиков.

Уж глотки шершавятся, как наждаком, ободранные лаем, нет больше слов, нет голоса, чтоб выхрипеть свою единственную правду-правоту: скопилась вся внутри без выхода и ломится – лишь кулаком уже, похоже, и могущая быть вбитой в чугунок того, кто не согласен, кто не слышит, стоит, тупарь, за смерть завода своего и сам того, чушка, не понимает. И непрерывное, растущее в руке желание ударить, и даже сам себе никто не удивляется: сколь люто! И сорвалась одна рука, не вытерпев каления, и полетела молнией пудовой в чей-то котелок – со взбесившейся силой, которой все едино, в кого и куда попадать: в своего вот! рабочий – рабочего! И бьются горновые первой домны с цехом холодного проката № 2, и полыхнуло по цехам, как от проводки заискрившей, и в самой гуще он, Валерка, – как же без него? – своими машет рельсами-ручищами, дружкам по детству челюсти сворачивая и мастерам-наставникам раскраивая лбы. Уже и сам не знает, бьется за кого, – вместе со всеми глотку надрывает: «За Чугуева!» – и вроде как сам за себя, но и за Сашку-брата, как иначе? Хотя чего ему вот Сашка, если так-то? Что ль, кучу денег отвалил, чтоб он, Валерка, за него тут крови не жалел? Чтоб брат за брата пер сейчас на брата? Заговорился аж – вот так уже запутался! Что он, Валерка, вместе с Сашкой теряет? Кто вообще ему, Валерке, может что-то дать, кроме рабочей каторги и знания, что чем упорней вкалываешь ты, тем только больше рассыпается завод, а с ним и личная твоя вся будущая жизнь? Как, как ему, Чугуеву, достоинство вернуть, вот это чувство верное прямое, что в жизни что-то от него, Валерки, самого зависит и меняется? Только в побоище последний смысл находит, спасение от вопросов без ответов, что бьются мухами чугунными в башке, – срубает с ног, заваливает, топчет, ударов встречных пробивающих не чуя… вместе со всеми по путям бежит куда-то.

Беспощадный прожекторный свет бьет в лицо, разрезает глаза, раскаляет мозги, в слепоту замуровывает, и откуда-то сбоку табун на них ломит – словно зрячие против слепых; с торжествующим ревом врубились, и уже он один, неваляшка, кулаками молотит, размахивая налетающих по сторонам, в пустоту раскаленную белую наугад кулаки отправляет, и христосят его вчетвером – выключателем щелкает кто-то в башке: чернота, белизна, чернота от ударов, потянуло к земле, головой вперевес, и уже не командует больше собою – колода. И вот радость какая-то, что его больше нет… Только есть он, Валерка, не дают ему кончиться: потянула какая-то сила с земли – и стоит на ногах, макаронинах словно вареных. Держат трое в клещах. И дуплетом вопрос в оба уха, сквозь горячую муть в голове:

– За кого?! Чугуева?! Угланова?! Кого?!

– Чуг-гуева, Чуг-гуева… – вот себя называет, фамилию рода.

– Неправильный ответ! – И рельсом сразу в ребра, под вздох ему без жалости.

– Да стой ты, стой! Чугуев он, Чугуев! Чугуев в смысле сам Чугуев он и есть! Брательник Сашкин, ну! Чугуев-брат, рабочий!.. Валерка, как?! А ну-ка, брат, вставай! – И с братской уже заботой теребят, ощупывают: цел ли.

А он, Валерка, чухнулся, как кнопку в нем какую под ребрами нажали, – насосами, рывками расперла его сила…

– Да ты чего, алло, Валерка, ты чего?! Тимоха я, Тимоха! Ну крановщик с плавильного, смотри! А это Колян с Витьком, ну?! Мы ж все на свадьбе у тебя! Сервиз вам с нею чайный – это мы! Ну, то есть не мы, а Людка наши с Катькой! Сам хоть себя-то помнишь, кто ты есть?! Валерка ты, Валерка! – Сковали, задавили буйного тройной своей тяжестью и сами, обессилев, рядом повалились, измученно воздух в себя широкими хватками набирая. – Вот ведь, Валерка, как – ты с нами тут, а братец твой над нами, иуда, без зазрения! Так за кого – ты, так мы и не поняли?

– За Сашу Чугуева! – как есть, им выдыхает в рожи.

– Вот номер, а! Ты че ж, мы, значит, правильно тебя?

– Зачем, Валерка, почему? Ты ж с нами тута, на земле, а братец сверху над тобой куражится. Тебя, брат брата, обирает! Чего ж, не понимаешь?! Какой тут голос крови?! Озолотил тебя по-родственному, может, чтоб ты вот так сейчас тут за него?

– Ага, вон весь прям в шоколаде! – Смех начинает бить его, безудержный, как кашель.

– Тогда зачем, Валерка, за него?!

– А вот чтоб вы меня тут положили наглушняк, наверное! – Крупнозернистой теркой смех по отбитому нутру его проходится: и больно – жуть, и мочи нет сдержаться.

– Совсем дурак, Валерка? Надо жить! Жизнь поворачивать свою своею волей!

Паяльником ему, Валерке, – в мозжечок! И вспышка лютым белым, замыкание:

– Сейчас своею волей! Ждите! Как на карачках ползали, так дальше все и будете! – В душник Коляну локтем! И на ноги рывком! – На тысячу баксов углановских клювы разинули?! Что на заводе вас оставит?! На рай рабочий, да?! За пазухой у пидора московского! Нагнет вас втрое прежнего – такой вам будет рай!

– Смотри, Валер, обратно сейчас вот заперцуем, как просил! – как с островка, со льдины, беззлобно-обреченно ему в спину.

Куда бредет – не знает. Полсотни даже метров в звенящем оту пении не пробрел, как новый топот сзади, табун нахлынул новый, потащил, врубили под ногами словно ленту транспортера: бежит со всеми вместе, не зная, за кого – Угланова, Чугуева, – плечами и ребрами бьется о камни катящихся плеч и голов, и встречная лавина на них, как под уклон, срывается в молчании… схлестнулись и вошли, как вилы в вилы. Сгорели все вопросы, как спичка отсыревшая во мраке, и снова он, Валерка, рубит лес, взбесившейся проходческой машиной дорожку пробивает в хрипящей и надсадно кхыкающей массе, чугуевцам наотмашь челюсти круша, углановцам раскалывая ребра – все без разницы. И вот уже один – прошел насквозь всю кучу. Не видит и не слышит, не хочет даже знать, чья верх взяла, вбирает только воздух непрерывно со сладкой распирающей болью: болит – значит, живой он, настоящий. И снова налетели со спины, объятиями сковали, радостные очень: