– Да ты чего, Валерочка? Да разве ж такую махину закроешь? Это ж такое будет вообще, чего ни умом, ничем не понять… – Жена Валерке в ухо шепчет в темноте, и волна за волной под тугой ее кожей прокатывается, и вот рад он, Валерка, что она ожила, из инерции существования вырвавшись, словно из барабана стиральной машины, ожила, пусть и страх перед завтрашним днем, обещание развала, нищеты уже полной так Натаху встряхнули – вот все лучше, чем вовсе отсутствие воздуха хоть каких перемен, хоть в какую-то сторону.

– Все едины – угробят завод москвичи. И наш Сашка с трибуны об этом, да и все мужики так меркуют.

– Ну а их-то кто видел, москвичей этих самых?

– Посмотреть больно хочешь?

– Ну а что они скажут? Может, это они на завод, инвестиции? Наоборот, завод чтоб с мертвой точки сдвинуть?

– Вот где мертвая точка у нас, – в лоб ей пальцем – стук-стук. – Мерзлота и целинные земли у нас в голове.

– Да иди ты, профессор! Сам силен, посмотрю, был по жизни мозгами раскидывать.

– Да тут мозгом не надо вообще никаким!.. это детям известно, что в дома на Канарах у них все инвестиции. Подчистую съедают все, что можно продать, и на головы срут нам, а мы обтекаем. «Инвестиции» – тоже мне, знает слова. Так что надо их выдавить с комбината хоть как.

– Это кто же выдавливать будет?

– А вот все как один, всем заводом. У нас ведь с тобой акции, собственница! И у бати есть акции, у Мишани, у Степки, у многих еще. Вот с правлением скинемся в общий котел, и у нас против них, москвичей, большинство.

– Это значит, теперь ты за Сашку? Брат за брата, ага?

– Голос крови, скажи еще! Это при чем? Мы, Чугуевы, – мошки, когда речь о заводе. Его дед мой горбом, по кирпичику строил. А они – все прожрать? Хер им в чавку за это, а не акции наши!

– Ой, Валерочка, способ найдут, как им все ваши акции в пыль.

– К проходной пусть сперва подойдут. Мы и брифинг им там, и консенсус! – Руку в локте согнул и ладонью по сгибу. – Надо будет – задавим физически.

– Это как?! А закон? – Отлепилась щекой от груди, полыхнули кошачьи глаза в темноте. – А с милицией вас?

– Тут дивизией танковой надо. Задавим!

– Что ж ты такое говоришь, Валерочка?! Это ж подсудное ведь дело!

– Это когда один, тогда оно подсудное. А когда все – народное восстание. И не власть уже судит, а мы ее, власть, раз она теперь, власть, вот над нами такая.

– Только это, Валерочка… ты не очень там, ладно? Чтоб не в первых рядах.

– Это как я? А где?

– Да действительно, господи, – я ведь с кем говорю! Обрадовался, да?! Кулаки зачесались? Есть теперь разгуляться где, да?! Ты смотри у меня! Слышишь, нет?! – Кулачком его в ребра пихает – хоть на сколь-нибудь глыбу вот эту подвинуть, тягу сбить в нем, Валерке, на зряшные подвиги.

– Что смотри-то, чего?

– Чтобы я без тебя не осталась – «чего»!

И опять к нему льнет, ищет губы, глаза, своим телом связать его хочет, придавить, не пустить воевать, и ее, не стерпев, опрокидывает и звереет над ней, подминая, – от ее жадной силы телес ной, от ее звонкой крови, что под кожей бьется, толкаясь в него: прорываются будто под руками незримые русла, брызжет сок, что их склеивает так, что не разорвать, – это с мясом придется, и она ему в ухо – в кратчайшее дление их предельной сродненности – с непонятной, новой, подгоняющей жадностью: «до конца… разрешаю…» – вот какие права ему и свободы дарованы, вот его, значит, чем привязать к себе хочет, вот какой самой сильной и самой простой связью-завязью в чреве, ну а если и эта порвется, то тогда уж и вправду, значит, света конец.

Ждали-ждали, готовились – все равно как на голову снег, сходом селя, Мамаем, в полвосьмого утра в понедельник. Рассекли город надвое плугом мгновенным, ломовым многосильным пролетом вороных вездеходов: тут таких и не видели – высоченных, подъятых на огромных колесах, ростом чуть не с БелАЗ, лакированных, сыто лоснящихся, с наварными таранными рамами, в каждой мелочи облика американских… прямиком на завод по натянутой хорде моста над Уралом.

Волочились Валерка с отцом по извечному руслу в составе многоногой ползучей могутовской силы, что втекала в ворота второй проходной, и вот тут загудели им в спины в спокойной уверенности, что расступятся все и отхлынут к обочинам, и почудилось каждому в лаве, в реке, что качнуло тебя, потянуло с дороги и стоишь на коленях, пропуская вот эти стальные вороные куски и колючие злые мигалки: все равно не заметят и проедут вперед, раздавив, и качнулась внутри и плеснулась Чугуеву в голову злоба, руки сами собой налились раскаляющим зудом и свелись в кулаки… «Ну, видали теперь? За людей не считают!» – проскрипел за спиной у Чугуевых Степка, но пока только молча – что ли, от неожиданности? – провожали глазами текучие свои отражения на зеркальных боках проплывающих джипов: не давали им эти бока, затемненные стекла ни секундной задержки их рабочего облика, не впускали, не видели. Поднимая метель из березовой палой листвы, ломанулись прочерченным резко маршрутом к трехэтажному белому дому правления.

Распахнулись все разом, как крылья, вороненые дверцы – волкодавы, бычье, скорохваты поднялись, озираясь рывками, в президентскую службу охраны играя всерьез: «пятый, пятый, ответьте второму», открывая хозяевам дверцы, прикрывая их спинами – поднимавшихся с задних сидений лысолобых, лощеных, сверкающих золотыми очками, часами из-под снежных манжет, тонколицых, с одной усмешкой на всех – неподвижного знания: будет все так, как скажут они.

– Деловые! Здороваться надо вообще! – Степа в спину пришельцам кричит. – Когда входят, стучатся вообще-то, перед тем как зайти. Или что, мы стеклянные? Че ты лыбишься, лысый?! Да тебе я, тебе! – Это длинному он, с головой лобастой плешивой, – морда прям как у фрица в 41-м на марше. – Что, не терпится к креслу примериться, лысый? Только кресло вот это на наших плечах, на горбах наших, понял?!

И у Валерки челюсти сами собой расцепляются:

– Жарко тут, как в аду, – вошебойка! Все бациллы московские дохнут на нас!

И рвануло – улюлюканье, гогот, свист и гул прут стеной от рабочей толпы, только те-то, пришельцы, как шли, так и дальше шагают, не вздрагивая от ударов воздушных, от гогота. С нерушимой улыбочкой этой своей – на крыльцо и под вывеской скрылись, лишь охрана осталась одна у дверей мертвоглазая.

– Когда уголь дадут нам, который зажилили, – вот бы это спросить у господ, – выдает кто-то из стариков. – Не зашли на завод и уже ползавода угробили! Ледниковый период по цехам – это как?!

– Что, и уголь они нам?

– А ты думал как? Все заточено на истребление, – подтверждает всем Степка. – Знают, суки, что мы от угля, как от хлеба, зависим! В чистом виде блокада!

– Может, прямо сейчас из правления выкинем гадов? – Кровь в Валерке гудит, распирает, бьется в стиснутых пальцах, в висках тупиково.

– А вот выйдут пускай и ответят, что они там решили с нашим Сашкой в верхах. Что, и дальше продолжат морозить завод или как? – Егзарьян приговор свой выносит.

– Не расходимся, слышь, мужики, не расходимся! – над толпой Степа голос возвышает до срыва. – Не предъявим сейчас наше право – завтра нас и не спросит никто!

Голосил, заливался в припадке на столе телефон, секретарша Раиса грызуном пропищала по громкой: «Алексананатолич, тут к вам… из Москвы». Слабой, слизистой плотью, выскребаемой из раковины, влип Чугуев в высокое тронное кресло и бессмысленно слушал, вбирал нарастающий грохот шагов выдворяющих… дверь взрывом распахнулась и вошли, как в аварийное, дизентерийное, разбомбленное помещение, трое.

– Шаги командора, Сашок, принимай, – тот из трех, кто был Сашей узнан, – Ермолов, с длинной, чуть лошадиной иностранно-арийской мордой, двинул стул к гендиректорской перекладине «Т» и подсел, навалившись на локти. – Ты что, Сашок, за митинг нам устроил? – Разглядывал с глумливой укоризной, примечая в чугуевском смятом лице то же, что и во всех лицах уничтожаемых, – усилия скрыть дрожь. – Ну-ну, понимаю, играешь рабочую карту. Создать нам обстановку нетерпимости. Твое вот это стадо, допустим, встанет грудью. Только где же тут ты, дурачок? Ты посылку мою получил? Читать вообще умеешь? Это даже не вилы – это нет тебя больше вообще. Давай сдавай нам скипетр с державой, бери в зубы сколько ты стоишь – и сгинул, исчез. Семь миллионов, оно лучше, согласись, чем десять лет лишения свободы.