— Те, кто его ведут, должны, наверное, найти лучший путь. Только так могут они оправдать свое управление и все с ним связанное.

— Я думаю иначе. Идущие впереди не всегда могут знать лучший путь и направление. Но они всегда обязаны знать, чего народ больше всего не хочет. Это бородатый лис Пашич знает точно. Наш народ сейчас не хочет и не может принять то, что представляется наиболее разумным для его будущего.

— В этом я не уверен. Нет. — Вукашин встал и попытался пройтись по кабинету, но тот был тесен ему, и он вернулся к своему стулу, ухватился за спинку, с трудом подавляя в себе острую неудовлетворенность позицией Мишича и его незамысловатой философией о жизни народа.

— Я знаю гениальных полководцев, принимавших при больших неудачах решения, которые даже их фельдфебелям показались бы дурацкими. Иногда они побеждали благодаря таким решениям, иногда проигрывали. А если зрело рассудить, станет очевидно, что эти люди не были дураками. И они должны были знать, что есть самое разумное и самое лучшее. Однако почему-то поступали иначе. Потому что были вынуждены. Может быть, и мы в нынешних обстоятельствах поступаем неразумно. Иди, давай закусим.

Во время ужина генерал Мишич не переставая, точно его допрашивали, без малейшего желания услышать суждение собеседника рассказывал историю войн и принятых полководцами решений, начиная с Карфагена и до франко-прусской войны 1871 года, отыскивая в них схожесть с нынешней обстановкой в Сербии и подтверждение своей позиции. А Вукашин опять почему-то не мог сказать ему, что считает ошибочным и трагичным решение об отправке студентов и учащихся на поле брани. Его продолжала мучить встреча с Джордже, их расставание, непонимание ими друг друга. И когда затянувшийся ужин все-таки подошел к концу, Вукашин, сказав, что идет к Милене в госпиталь, раздосадованный, а может, и разочарованный в своем товарище, покинул его и вышел на улицу.

Глубокой ночью, измученный напрасными розысками Джордже, он набрел на единственную в городе гостиницу, где для него не нашлось ни номера, ни постели. Горничная предложила скамью в коридоре. Вукашин вытянулся на ней, накрывшись с головой мокрой пелериной. Он должен спасти Ивана. Должен!

Взрыв разбил дремоту Вукашина, где повторялось и длилось без конца судилище в Верховном командовании и где непрерывно, сменяя друг друга, возникали Иван, Милена, Джордже и каждый сам по себе шагал вдоль Сербии на столе судебных заседаний, они возникали из нее промокшие и мокли, мокли до костей. Окоченевший, он сполз с деревянной скамьи, добрался до двери гостиницы: мутное низкое небо лежало на крышах и трубах, а по улице катился поток беженцев. Над толпой неслись возгласы:

— Где они? Близко уже. Куда вы? Бога побойтесь! Туда, куда и ты завтра отправишься. Я от дома не уйду. Мне тоже не больно-то и хотелось. А только швабы колют штыками всех, кто под руку попадается. Вешают и насильничают.

На западе громыхали пушки; каждый новый взрыв давал толчок реке беженцев, катившейся по улице.

— Доброе утро, Вукашин!

Он словно не узнавал своего товарища по партии Любу Давидовича[55]: удивленно смотрел на человека, который в нынешних обстоятельствах может кому-то желать доброго утра.

— Верховное командование покидает Валево. Переезжает в Крагуевац. Правительство и мы тоже перебираемся в Крагуевац.

— Господи боже, почему? Вчера об этом не было и речи.

— Обстановка резко ухудшается. Швабы спешат. Как твоя дочка?

— Это-то и ужасно! Я с ней только успел поздороваться. А госпиталь эвакуируется?

— Я знаю, что тяжелораненых не на чем вывозить из Валева. Наш вагон уходит в девять. Меня на рассвете поднял Пашич. Пристал, чтобы мы немедля, любой ценой создали коалиционное правительство. Старый прохиндей проталкивает свою новую комбинацию национального согласия. Мне предлагает портфель министра просвещения, а тебе — экономики.

— Мне?

— Тебе. Ему ничуть не мешают твои соображения, которые ты вчера высказал. И ярость, которую испытывают к тебе престолонаследник и генералы. Он решил заставить тебя замолчать и прибрать к рукам. Ты ведь знаешь, он всегда был мягок сердцем к грешникам и непокорным.

— Что ты хочешь этим сказать? — Шарканье ног заглушало слова собеседника.

— У Пашича ничего просто не бывает. Сейчас, когда Александр с его офицерами видят в тебе предателя, ему только на пользу, что ты его старый противник. Однако именно ты, Вукашин, сейчас ему больше всех нужен в министры. Торопись, поговорим в поезде. Будь на вокзале ровно в девять.

Разрывы снарядов заставили его прийти в себя. Давидович исчез в толпе беженцев, и он даже не заметил когда. Вернулся в гостиницу. Поспешно схватил пелерину, шляпу и трость, выскочил на улицу и, пробиваясь сквозь толпу женщин и стариков, сквозь стада коров и овец, сквозь сутолоку беженцев, ринулся к госпиталю. Впереди — он никак не мог его догнать — быстро шагал крестьянин с большим мешком и голубыми досками, высоко над его головой устремленными к небу.

А вдруг Милена останется в Валеве с госпиталем? Неужели можно ее оставить, чтоб она попала в плен? Как ему уезжать?

На спине высокого, согнувшегося под тяжелым мешком крестьянина голубые доски вспарывали низкие тучи, кромсали оголенные сливовые сады, холмы. Гибнет держава, а мужик спасает какие-то голубые доски. Какое мелочное безумие! Он вынужден смотреть на эти голубые доски, он ступает по лужам, а голубые доски на спине мужика как-то вдруг исчезают в госпитальной суматохе, в стонах раненых и криках санитаров, которые поспешно выносят их и укладывают в телеги.

Вукашин остановился, не зная, где искать Милену. Легкораненые, способные передвигаться, на костылях и с повязками на голове, сами выбирались из здания госпиталя, накинув шинели, одеяла, простыни. Останавливались, смотрели в небо, прислушивались к грохоту пушек, обменивались взглядами, в которых зиял ужас. Он проталкивался вперед, расспрашивал санитаров и врачей, где Милена, ни у кого не было времени отвечать, все только отмахивались. Задыхаясь, он сумел пробраться в госпитальный коридор. Носилки с ранеными прижали его к стене. Где ее искать? Никто не слушал его и не обращал на него внимания.

— Доброе утро, папа. — Голос дочери испугал его.

Он молча смотрел на нее: руки в крови, в глазах — безнадежность.

— Ты не спала сегодня?

— Нет. Все время привозили раненых.

— Я очень боюсь за тебя, Милена. — Он умолк, глядя на ее забрызганный кровью передник.

— Мы пока живы, папа. Ты когда уезжаешь?

Он помолчал, шепнул:

— А ты, милая доченька?

Она вздрогнула и нахмурилась. Возле них стояли носилки с мертвым солдатом в нижнем белье. Посиневшее лицо, открытый рот и тот же запах.

— Неужели именно тут мы будем стоять? — шепотом спросил он.

— Куда ж деться? — Взяв за руку, она потянула его в сторону.

А он не смел удержать ее руку, подавленный этим деловитым, грубым прикосновением. Его оглушали стоны, крики персонала, брань, висевшая в воздухе. Чем ее обрадовать?

— Как Владимир? — спросил осторожно.

Она испуганно посмотрела на него: может, он что-нибудь слышал?

— Пишет? — спросил он тише.

— Вчера утром он кинулся к нашему пулемету. Что было потом, не знаю.

— Храбрые люди умеют беречься. Не бойся.

— Забыла тебе сказать, вчера я видела твоего брата из деревни. Он ищет сына, Адама. Очень уж несчастным он показался мне, этот твой брат. Мой дядя. Тебя он нашел?

— Нашел.

— Меня потрясла его скорбь по Адаму. Теперь я сама буду следить. Почему ты хмуришься?

— Да нет. Почему я должен хмуриться? Адам — твой второй брат.

— Что между вами произошло? Ты мне так и не объяснил, почему мы не ездим в деревню к деду. Вон тот дядька с голубыми досками, он приехал вместе с дядей Джордже и тоже ищет своих сыновей, рассказывал мне о деде. Вот будет у меня отпуск — поеду в деревню.