— У тебя есть дудка и ты умеешь играть? — и умолк: не оскорбит ли музыка несчастных? Но ведь многие воспримут это как вызов судьбе. А вызов судьбе — сила сербства. Драгутин хорошо знает, что сейчас нужно солдату. — Давай-ка, Драгутин, да погромче!

Солдат извлек из мешка дудку и неуверенно, с дрожью завел какую-то равнинную песню. Женщины накинулись на него с бранью и проклятиями.

— Играй, Драгутин, играй. Ты у меня теперь вместо гаубичной батареи.

Громче и увереннее звучала мелодия. Ее слышали строившиеся в ряды солдаты, ее слышали люди, в шеренгах двигавшиеся к кострам. У некоторых она вызывала злобу.

— Играй, — кричали другие.

Хорошо, шептал он и курил. На мост въезжали телеги, шла скотина. Этого он и добивался. Он прошел по берегу, встал возле моста. Дождь лил. Офицеры и капралы отдавали команды своим людям. Он смотрел. Пока неполных два батальона. Они росли, но медленно; с трудом уходили солдаты с дороги, отделяясь от гражданских. Он тут же, на месте сделал бы капралом солдата, который сумел бы сейчас громко рассмеяться. Повесил бы медаль за шутку.

Драгутин играл мелодию коло. Кто-то из офицеров громко ругался, грозил. Не угрожай сейчас, шептали губы генерала. Им, этим людям, промокшим и простуженным, дать бы по миске горячей фасоли. Или ракией наполнить баклажки. Он спустился с дамбы и пошел по огородам, ступая в глубокую грязь, неторопливо следовал вдоль шеренг, мимо солдат, корчившихся, коченея возле изнемогавших на дожде огоньков. Лиц своих воинов он не видел, и это ему мешало. Но, вероятно, они его видят, и он здоровался с ними, не спеша и тихо, чуть слышно говорил им:

— Страна наша мала. Некуда нам бежать. Швабы навалились на Сербию не для того, чтобы расправиться с негодными и дурными людьми, но чтобы с корнем уничтожить сербский народ. Представьте, сыны мои, что они творят сейчас в селах и городах, которые отняли у нас. Еще хуже и страшнее, чем было летом в Ядаре и Мачве. Потому что мы всыпали им на Цере.

Солдаты молчали; за спиной у них ревела бурная Рибница. Он слышал бы их дыхание и лязг зубов, если б не шум реки и не перестук колес зарядных ящиков, скрип и скрежет орудийных лафетов. Он повысил голос:

— Если мы хотим жить, мы должны остановить недруга и прогнать за Дрину. И мы можем это сделать. Клянусь вам своей жизнью, дети и братья мои, можем.

Солдаты задыхались от кашля. Простуженные, без шинелей и обуви. Насквозь промокшие, десять суток в окопной грязи. Им бы котел горячей ракии да побольше сахара. Он велел собрать командиров батальонов.

— Слушайте, господа. Солдатам сейчас необходима горячая пища. У нас нет времени варить фасоль, поэтому отправьте интендантов в Мионицу за котлами для ракии. Мешок сахара пусть прихватят у лавочника. И вот здесь же, чтоб они видели, поскорее сварите горячей ракии, чтобы досталось каждому.

Он вернулся на дорогу. Драгутин играл всем назло; старики и женщины поносили его. И солдаты-артиллеристы. Пусть злятся и обижаются, пусть ненавидят кого хотят и подряд всех на свете, только пусть не остаются отчаявшимися и подавленными. У Колубары перестрелка прекратилась. Артиллерия из-за Бреждья продолжала действовать. Если сегодня ночью или завтра утром неприятель перережет эту дорогу — единственный путь отступления Первой армии, — кто знает, где и когда он сумеет остановить своих людей. Вдоль канавы, мимо фуражных повозок вернулся он в корчму, сопровождаемый молчаливыми офицерами.

Он сел перед разгоревшейся печью подсушиться и согреться; в неровном свете лампы улыбалось лицо профессора Зарии. Тот устроился так, чтобы быть на виду. Единственное улыбающееся лицо, которое Мишич видел сегодня на всем пути от Крагуеваца до Мионицы, и за последние несколько дней единственное. Кроме лица маленькой Анджи, не расстававшейся с кошкой. Надо будет послать ей орехов из Струганика. Ему принесли липовый чай. Пригласив профессора Зарию сесть поближе, он предложил ему чаю.

Начальник штаба доложил, что противник силами до двух полков с тремя батареями гаубиц укрепился на левом берегу Колубары.

— Вы полагаете, он намерен на рассвете ее перейти? — Мишич спрашивал, дабы услышать еще что-нибудь, кроме такого сообщения.

— Полагаю, да.

Мишич молчал. Если это произойдет, выйдут крупные неприятности. Он потеряет обоз, тяжелую артиллерию, много народу окажется в плену. Части еще больше перепутаются, армия столпится и развалится под Сувобором. И будет еще труднее что-либо предпринять.

— А что наши проклятые союзники, господин генерал? Если они не думают о Белграде и Крагуеваце, то пусть хоть позаботятся о Салониках и Дарданеллах.

— О себе и о своей заднице позаботятся, профессор! — Он крикнул так, что все замолчали.

Рядом раздался винтовочный выстрел. Он прислушался: по дороге катил обоз, шли беженцы. И тут же второй выстрел.

Начальник штаба отправил адъютанта узнать, в чем дело.

А генерал Мишич принял решение немедленно отправиться на позиции к Колубаре и укрепить арьергарды. Ни в коем случае нельзя позволить швабам завтра перерезать шоссе Мионица — Верхняя Топлица. Он попросил еще стакан чая.

Вернулся офицер, которому было поручено выяснить, кто стрелял, следом за ним шел Драгутин, чье покрытое ссадинами и кровоподтеками лицо вызвало недоумение штабных офицеров.

— Из темноты в него! — Офицер указал на Драгутина.

— Прямо по тебе, Драгутин? — переспросил Мишич.

— Дважды. Когда я играл. Из темноты.

Генерал Мишич смотрел на огонь, плясавший в печке. Эти две пули из темноты предназначались ему, Живоину Мишичу. Он помолчал и сказал:

— Но ведь если зрело размыслить, Драгутин, то сейчас не до музыки. — И встал. — Давайте проверим арьергарды Моравской дивизии.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Темнота накрыла холмы, сливовые сады, луга; за спиной генерала Мишича, ехавшего верхом в середине группы, фыркали лошади и тяжко чавкала грязь.

И хотя ничего не было видно, он хорошо знал, где они едут и куда направляются. Все принадлежит ему, этой ночью все принадлежит ему. Он чувствовал, видел, осязал землю. Ту самую, испокон века мучительницу, которую сейчас топтали лошади его офицеров; понимал пот крестьянских работ и изнеможение от пахоты, всегда неизменные предчувствия беды, страх перед всем у этих людей в меховых шапках и шайкачах, угрюмых и озлобленных, тертых и битых. Вон они, здесь, солдаты, за плетнями, в ямках возле костров, сидят и лежат. Мокнут.

— Помогай вам бог, герои! Грейтесь, грейтесь. Носки высушили? Сухие носки здоровье берегут. А почему вон тех ребят, что в грязи уснули, не разбудите? Веток нарубите, камыша принесите. Я знаю, что вы устали, не спали несколько ночей. Но, братья мои и дети, у вас должна быть сила, чтобы не ложиться в грязь и в лужи. Остановим швабов, получите отпуск. Капрал, держи табачку, раздели на всех.

Конь понес его дальше, не успел он что-либо им пообещать. По этой дороге, где они сейчас едут, когда выпадают дожди, ни пройти, ни проехать ни телеге, ни скоту. Глина хватает лошадей за ноги, отрывает копыта.

— Помогай вам бог, герои! И чего вы, люди, огонек побольше не устроили? Швабы на берегу Колубары остановились, не бойтесь. Даже если сумеют на правый берег перебраться, далеко все равно не уйдут. А что нам еще остается делать — надо их задержать. И снова выгнать из Сербии. Как, чем? Да всем, что у нас, сербов, мужиков, есть. Я вас вот о чем спрошу: могут ли швабы дольше нас не спать? Могут ли они быстрее нас двигаться в наших горах по грязи и снегу? Могут ли они терпеть больший голод и холод? Может ли быть храбрей армия, которая невинный да честный народ убивает, а дома его грабит для своего императора Франца Иосифа, чем та, что защищает своих детей и родителей, своих жен и сестер? Я вас спрашиваю не для того, чтоб вы мне отвечали. Я уеду, вы себе сами ответите — кто должен проиграть войну.