Ириша тяжело вздыхает и шмыгает носом, оттаявшим в тепле после мороза.

— Это не прозвучало как «Я хочу, чтобы ты была моей женой» и даже не как «Выходи за меня замуж». Это было сказано в перерыве между чашкой кофе и походом на лестничную площадку, чтобы покурить. Цитирую: «Я тут подумал… Наверное, нам стоит расписаться… Ну, чтобы у ребенка была моя фамилия и потом не было проблем…» — удачно скопировав манеру говорить Арсения, произносит Ира и еще на один кусок мой торт становится меньше.

— Ириш, а так принципиально, как он это сказал? Честно говоря, я думал, он вообще никогда на такое не решится. Ни под каким предлогом.

— Я понимаю… Но я так не хочу. Получается, что я все-таки его привязала и жениться он собирается только из-за ребенка, а не потому что хочет, чтобы я была его женой. Во всяком случае, прозвучало именно так. Не знаю чего делать…

— По-моему, это глупость, — качаю головой. — Зная Сеню почти всю жизнь, могу сказать, что он не стал бы «привязывать» себя к кому-то только из-за ребенка. Возможно, это был повод, но мне почему-то кажется, что это больше похоже на оправдание для себя самого. Он хоть и любитель женских юбок… — зверский взгляд Ириши, — …был, — поспешно добавляю, — когда-то очень давно, но предложение никому ни разу не делал. Даже не то, что не делал, а и не собирался когда-либо сделать. Может, ты слишком многого от него хочешь?

— Так, я не поняла, ты на чьей стороне вообще? — чуть возмущенно.

— Я на стороне нейтралитета. С вами по-другому нельзя, — хмыкаю. — Так ты чего, сказала «нет», вы поссорились и из дому сбежала?

— Нет. Я ничего не сказала. То есть сказала, что подумаю, — морщится. — Он спит. А мне надо было с кем-то поговорить. Сам знаешь, больше на эту тему особо не с кем. А моим, вообще, по барабану.

Знаю. Ира в семье считается «первым блином, который комом». Уехала в столицу, курит, любит погулять, язвит, матерится, за словом в карман не лезет и чересчур самостоятельная. Ее мать родила в восемнадцать для того, чтобы закрепить успех и окончательно женить на себе отца Ириши, который был из очень обеспеченной семьи. Чего с легкостью добилась. На этом функция первого «дитя любви» была закончена и спустя пять лет появилась Вероника. Золотой ребенок и младшая сестра, которой с первых секунд жизни и по сей день заглядывают в рот и сдувают пылинки. Единственное, чего Ира дождалась в этой жизни от родителей — это своя квартира. Все остальное сама и как себе хочешь.

Торт незаметно исчезает окончательно, и я завариваю свежий чай. За окном начинает смеркаться. Включаю свет на кухне.

— А ты как? — вдруг спрашивает. — Мы так и не поговорили нормально после того, как ты сбежал с корпоратива.

— Я не сбегал. Просто…

— Просто твой бывший, судя по всему, любовник — теперь наш новый босс. Я правильно поняла?

Просто «бывший любовник» не совсем отражает сути проблемы. Руслан и Вик тоже мои бывшие любовники, однако, это совсем не одно и то же.

— Он намного больше, чем «бывший любовник», Ириш, — похоже, мне тоже нужно с кем-то поговорить и я не замечаю, как начинаю рассказывать ей нашу с тобой историю. Без подробностей. Но даже без подробностей там есть что послушать. Под конец моего рассказа Ира с красными глазами шмыгает носом.

— Знал бы, что ты сейчас такая впечатлительная, не рассказывал, — хмыкаю.

— И ты до сих пор его любишь? — с каким-то благоговением в голосе.

— Очевидно, что так. Хотя думал, что сумел забыть. Но стоит ему опять появиться, как все начинается сначала. И пока буду натыкаться на него постоянно, лучше не станет.

— И что ты решил? Только не говори, что…

— Угу, — киваю в ответ на ее неоконченную фразу, делая глоток из чашки. — Завтра занесу заявление об увольнении. Василиса наша была права. Придется начинать искать новую работу.

Ириша молчит. Даже удивительно. И это можно расценить как безмолвную поддержку и согласие с единственно-возможным выходом в сложившейся ситуации. Наше молчание нарушается звонком мобильного телефона Иры.

— Арсений? — кивает.

— Да, — отвечает на звонок. — Я у Сашки, уже собираюсь домой. Хорошо. Нет, не надо за мной приезжать, я такси вызову, — сбрасывает вызов.

— И? — замечаю ее выражение лица.

— Я решила. Сначала рожу, а потом видно будет. Если он не сбежит через полгода и не передумает, тогда соглашусь, — улыбаюсь и качаю головой. — Только ему не говори, ладно?

— Не скажу, — хмыкаю.

Провожаю Иришу, сажаю на такси и возвращаюсь к себе. Прошатавшись целый вечер по квартире, наконец, заставляю себя лечь спать, надеясь, что мне завтра хватит сил и самообладания на то, что я решил сделать.

Когда добираюсь утром на работу (даже вовремя, потому как на метро), меня отвратительно потряхивает. Под грустным взглядом Ириши достаю чистый листок бумаги и ручку. Она дрожит в непослушных пальцах. Тонкая линия черного цвета скользит по бумаге, замысловато заплетается сама в себя петлями и полукругами, превращая в графические знаки мое решение. Словам негде спрятаться на абсолютно белом листке, и они беззащитно жмутся друг к другу. Скрупулезно вывожу их одно за другим. Сегодняшняя дата, росчерк подписи и откладываю ручку. Мы вернулись практически к тому же, с чего когда-то начали.

Уже с того момента, как открыл утром глаза, я успел себя накрутить перед нашей последней встречей. Подхожу к кабинету и, постучав для приличия, захожу внутрь. Ты сидишь за столом, с сосредоточенным выражением лица разбираясь в каких-то бумагах. В этом качестве я еще никогда тебя не видел и что-то внутри предательски ёкает на короткий миг нелепого восхищения. Все такой же красивый. Такой же случайный. Такой же не мой. Не позволяю себе зацикливаться на этих мыслях. Глубокий вдох и остатки самообладания. Сегодня я ставлю последнюю точку в этом затянувшемся эпизоде.

— Вот. Подпишешь, когда будет свободное время, — кладу на стол свое заявление об уходе. — Ты без труда найдешь себе нового старшего администратора… — поспешно разворачиваюсь, чтобы сбежать от ощущения твоей опасной близости.

— Я не подпишу, — мне в спину. Слышу глухой треск сминаемой бумаги и почти вижу, как ты ее выбрасываешь в мусор. — И не отпущу тебя, пока ты со мной не поговоришь. Или хотя бы не выслушаешь.

Сжимаю челюсть от твоего спокойного голоса. Так непривычно слышать, как ты говоришь на русском. Так опасно возбуждающе.

— Не о чем разговаривать. Я уже сказал тебе все, что хотел, — терпение на шатком пределе. Почему я так и не научился спокойно на тебя реагировать?

— Значит, теперь моя очередь, Огонек…

— Не смей меня так называть! — неожиданно невидимая внутренняя пружина выстреливает, и я взрываюсь, оборачиваясь к тебе. — Мне уже не семнадцать лет и между нами больше ничего нет! О чем ты хочешь мне рассказать? Ну? О том, что тебя не было в моей жизни почти год и теперь ты опять появляешься и рассчитываешь на то, что все будет по-прежнему?! Ни черта не будет по-прежнему! — вся обида, накопленная одинокими ночами, наполненными ожиданием хоть слова от тебя, вдруг выплескивается горькой желчью из глубины, наконец, найдя выход. — Все закончилось. Желаю удачи с новой должностью и семейного счастья, — цежу сквозь зубы. — Возвращайся к своей жене и просто забудь обо мне. Оставь меня в покое уже! — поворачиваюсь и делаю несколько шагов к двери.

— Она умерла, — негромко. Еще два шага по инерции и ноги каменеют, а сознание, спотыкаясь, заклинивает на твоей фразе. Что?! Непроизвольно застываю на месте и непонимающе оборачиваюсь. — Почти год назад, — продолжаешь, понимая, что я готов слушать, а я ошарашено пытаюсь осознать смысл того, что ты говоришь. — В тот день, когда я последний раз вернулся от тебя. Ее на скорой помощи забрали за час до того, как я переступил порог своего дома. Отказали почки. Ей сделали кесарево на седьмом месяце и пытались спасти, но оказалось, что внутренние органы слишком повреждены, — ты начинаешь перескакивать с русского на испанский и обратно, но я почти не улавливаю этих переходов из-за шока. — Я долго винил себя в ее смерти. Из-за меня она захотела этого ребенка и проигнорировала запреты врачей, а я абсолютно не обратил внимания на ее ухудшающееся состояние. И меня не было рядом, когда это произошло. Ты представить себе не можешь, в каком состоянии я провел первые месяцы после ее смерти. Но потом вдруг в какой-то момент понял, что это был ЕЕ выбор. Осознанный. Никто в этом не был виноват. Это было только ее решение. Она знала, чем рисковала и не важно, чем руководствовалась при этом, — поднимаешься и обходишь стол, присаживаясь на его краешек. А я не могу заставить себя сдвинуться с места. — На смену чувству вины и одной боли вскоре пришла другая. Я не мог забыть тебя и приехать тоже не мог. Из-за дочери. Она родилась с весом меньше, чем полтора килограмма. Три месяца отделения выхаживания недоношенных, два переливания крови. Спустя три месяца, когда ее выписали и разрешили забрать домой, я решился тебе написать, но понял, что ты просто вычеркнул меня из своей жизни и я не мог тебя в этом винить. Разрываясь между двумя жизнями, я в результате умудрился разрушить обе.