Он поднялся и, зажимая рот рукой, другой зажег газовую горелку. Обхватив себя руками, он, как заключенный в камере, начал мерить шагами комнату, на каждом шагу припадая на колени. От угла ковра мисс Даббер он сделал десять шагов, потом, повернув под прямым углом, сделал восемь шагов. Остановившись, он оглядел получившийся прямоугольник. «Как это вытерпел Рик? — спросил он себя. — Как вытерпел Аксель?» Он поднял руки, сравнивая ширину каморки и обхват рук. «Господи, — вслух прошептал он. — Я еле-еле помещаюсь здесь».

Взяв свой окованный металлом и так и не открытый чемоданчик, он оттащил его к огню и сел там, насупив брови; глаза Пима поблескивали в отсветах пламени в то время, как озноб колотил его все сильнее. «Рику следовало умереть тогда, когда я убил его». Пим прошептал эти слова вслух, не побоявшись вслушаться в их звучание. Вернувшись к письменному столу, он опять взялся за перо. Каждая написанная строка отступает, выстраиваясь позади. Сделать это раз и навсегда и умереть. Он начал записывать строки, и улыбка вернулась к нему. «Любовь — это то, что можно предать, — подумал он. — Предательство возможно лишь тогда, когда любишь».

Мэри тоже молилась. Она стояла, преклонив колени и устремив взгляд в черноту между ладонями, на школьной подушке для молитв, молилась, чтобы очутиться не в школе, а в их старой саксонской усадебной церкви в Плаше, охраняемой с двух сторон коленопреклоненными отцом и братом, и внимать страстным возгласам полковника и Его преподобия викария Высокой англиканской церкви, так усердно громыхавшего кадильницей, что она звенела, как церковный колокол. Или стоять на коленях в ночной рубашке возле постели у себя в комнате и молиться о том, чтобы ее оставили дома и никогда больше не отправляли в школу. Но сколько бы она ни молилась и ни просила Всевышнего, она понимала, что не может быть в другом месте, кроме того, где она находится, а находится она в английской церкви Вены, куда приходит каждую среду к ранней обедне в обычной компании других набожных и активных христиан, возглавляемой женой английского посла и женой американского посланника, вместе с Кэролайн Ламсден, Би Ледерер, тяжелой артиллерией из голландцев, норвежцев и мелкой шушеры — немцев из находящегося поблизости германского посольства. Фергюс и Джорджи маячат на задней скамейке, рука об руку, так что ни единой набожной мысли не протиснуться между ними, а в школе нахожусь вовсе не я, в ней находится Том, и вовсе не Господь Бог, а Магнус всеведущ, хоть и невидим, и определяет наши судьбы. И поэтому Магнус, подонок несчастный, если есть правда на свете, сделай это ради меня, пожалуйста, снизойди, появись из горних сфер, научи меня в неизреченной благости и мудрости своей — только одному, но без лжи и утайки: как мне сейчас быть с этим твоим старым приятелем с крикетной площадки на Корфу, который сидит, не молясь, на той же скамейке, что и я, через проход — тщедушный, сутулый и узкоплечий, с седоватыми усами, в точности такой, каким описал его Том, вплоть до сеточки мелких морщинок вокруг глаз, такие морщинки образуются от смеха, — вплоть до серого плаща, накинутого на плечи наподобие пелерины. И это не первое появление серого ангела и не второе. Это его третье, и самое внушительное, появление за последние два дня, и каждый раз я бездействовала и чувствовала, как он еще на шаг приближается ко мне, и, если ты не вернешься немедленно и не научишь меня, как мне быть, ты можешь потом обнаружить нас вместе в постели, ведь, в конце концов, ты же сам в Берлине уверял меня, что для того, чтоб снять напряжение и разрушить социальные преграды, нет ничего лучше, чем часок секса.

Джайлс Мэриот, капеллан, пригласил всех чистых сердцем и смиренных помыслами, исполнившись верой, приблизиться к нему. Мэри встала, одернула юбку и направилась по проходу. Перед ней шли Кэролайн Ламдсден с мужем, но, согласно обряду, обмениваться приветствиями надо было не до, а после причастия. Джорджи и Фергюс не шелохнулись на своей скамейке, высокомерно отвергнув возможность пожертвовать агностицизмом и укрыться в убежище веры. «А может быть, они просто не знают, что надо делать», — подумала Мэри. Прижав руки к подбородку и наклонив голову, она опять принялась молиться. О Боже! О Магнус! О Джек, научи меня, как мне быть дальше! Он стоит позади, в шаге от меня, я чувствую, как пахнет от него сигарным дымом. Том заметил и это. «Он курит сигареты, мам, такие маленькие, те, что папа курил, когда бросал свои сигареты». И он прихрамывал, когда пробирался вдоль своей скамейки. И прихрамывал, двигаясь по проходу. Следом за Мэри шли десятки людей, в том числе супруга посла и ее прыщавая дочка и стайка американцев. Но хромой — это все же хромой, и добрые христиане при виде такого увечья приостанавливаются и с улыбкой пропускают вперед калеку, и вот он уже у нее за спиной, объект всеобщих благодеяний. И каждый раз, когда стоящие в очереди люди делают шаг, приближаясь к алтарю, он прихрамывает так доверительно, словно еще минутка, и он шлепнет меня по заднице. Ни разу еще хромота не казалась Мэри столь явной, столь вопиюще наглой. Веселый взгляд жег ей затылок, и с приближением таинства лицо ее начинало гореть. Возле алтаря, прежде чем отправиться на место, преклонила колени Дженни Форбс, жена служащего из корпуса администрации. И правильно сделала, если учесть, что она творит с новым молодым архивариусом. Мэри благодарно шагнула вперед и встала на колени, заступив на место Дженни. «Отлипни от моей спины, ты, мерзавец, оставайся на месте». Мерзавец так и сделал, но слова, которые он тихонько пробормотал ей вслед, отдались у нее в ушах, прогремев, как удар грома: «Могу помочь отыскать его. Я пошлю донесение в штаб».

И тут же мощным хором в ней зазвучали вопросы: «Каким образом пошлет? Донесение о чем? Чтобы показать ей ее предательство? Чтобы объяснить ей самой, почему, возвращаясь с дамского конкурса булочек, она не указала на него пальцем, не бросила ему в лицо обвинение, когда он улыбнулся ей через улицу? Почему она не крикнула: „Арестуйте этого человека!“, хотя Фергюс с Джорджи парковались шагах в сорока от дверей, откуда он вынырнул — веселый и беззаботный, совершенно не похожий на мерзавца и хулигана? Или после, когда он появился метрах в шести от нее в швабском супермаркете».

Джайлс Мэриот глядел на нее в замешательстве, не понимая, почему она не берет второй раз протягиваемое ей тело Христово. Жестом, привычным с детства, Мэри поспешно сложила ладони правую поверх левой, крестом. Он положил ей на ладонь облатку. Она поднесла ее к губам и почувствовала, что облатка сначала не лезет в рот, а потом не проглатывается, лежит как деревяшка на пересохшем языке. «Нет, я недостойна, — горестно подумала она, ожидая, пока поднесут чашу. — Это истинная правда. Недостойна подойти к престолу Твоему и любому другому престолу! Каждый раз, как только я отказываюсь изобличить его, я совершаю еще одно предательство. Он искушает меня, и я всем своим существом устремляюсь к нему. Он влечет меня к себе, и я говорю: „Да, я готова“. Говорю: „Я приду к тебе ради Магнуса и ради моего ребенка. Я приду к тебе, если ты ясность, будь ты даже самим злом, потому что мне нужен свет, любой свет — ведь я бьюсь как рыба об лед во тьме. Приду к тебе потому, что ты другая сторона Магнуса и, значит, другая сторона меня“».

Возвращаясь на свое место, она перехватила взгляд Би Ледерер. Они обменялись благочестивыми улыбками.

Подобных дополнительных выборов, Том, никогда еще не было, как и вообще подобных выборов. Мы рождаемся, женимся, разводимся, умираем. И где-то попутно, если представляется случай, мы становимся кандидатами либеральной партии от древней земли, от заселенного рыбаками и ткачами округа, называемого Северный Галворт и расположенного в глухих топях Восточной Англии. Если вам не посчастливилось баллотироваться самому, вам остается бросить все, начиная от хитросплетений теории научного коммунизма и кончая незрелыми попытками сексуальных исследований, и поспешить на помощь отцу в час уготованного ему величайшего испытания и, дрожа на ледяных лестничных ступенях во имя него, используя все приемы, которым он вас обучил, чаровать пожилых леди и тем добывать ему новые голоса, и стараться изо всех сил, уверяя весь мир через громкоговоритель, что такого молодца, как ваш отец, еще поискать и как они останутся довольны, и давать голову на отсечение, и искренне верить в то, что, лишь только окончатся выборы, вы посвятите жизнь рабочему классу и станете в его ряды, куда всегда стремились всей душой, к корням, откуда мы произрастаем, о чем свидетельствует ваша тайная, но стойкая защита интересов рабочих в годы студенчества, когда складывается характер.