Наконец по деревянной лестнице медленно и величаво спустился и сам Аксель. Впервые Пим получил возможность как следует и неспешно разглядеть его. Он был отчаянно худ, хотя его лицо природой было замыслено как круглое. Лоб высокий, но русая прядь волос наискосок придавала ему какую-то грустную ассиметричность. Словно Создатель, приложив к обоим его вискам по пальцу, вытянул лицо его вниз как предостережение его легкомысленным наклонностям — вначале дуги бровей, затем глаза, затем мохнатую подкову усов, но странным образом внутри этой рамы остался в неизменности своей сам Аксель — глаза его поблескивали, обведенные тенями, благодарно продолжая таить в себе нечто такое, чего Пим не мог и не должен был с ним разделить. Одна из дочек герра Оллингера связала ему мешковатый свитер, и он драпировал в него свои исхудалые плечи.

— Schon guten Abend,[34] сэр Магнус, — сказал он. — В руках у него была перевернутая соломенная шляпа. Пим разглядел внутри свертки в красивой бумаге. — Почему мы с тобой наверху никогда не разговариваем? Почему мы отдалены на километры, когда могли бы находиться друг от друга сантиметрах в двадцати? Ты все еще враждуешь с немцами? Но мы же союзники, ты и я. Скоро мы будем вместе воевать против русских.

— Да, наверное, — слабо поддакнул Пим.

— Почему ты не стукнешь мне в дверь, когда тебе одиноко? Мы могли бы выкурить по сигарете и поговорить о путях спасения этого мира. Ты любишь болтать чепуху?

— Очень люблю.

— Вот и хорошо. Мы и поболтаем. — Но, уже готовый проковылять дальше, чтобы поприветствовать мистера Сана, Аксель приостановился и обернулся. Через задрапированное свитером плечо он окинул Пима непонятным, недобрым, почти дерзким взглядом, как будто усомнился вдруг, не слишком ли легко дарит он свое доверие.

— Aber dann konnen wir doch Freude sein, но мы, в конце концов, можем стать друзьями?

— Ich wurde nicht freuen! — со всей искренностью ответил Пим. — Да я бы с радостью!

Они опять пожали руки друг другу. На этот раз рукопожатие было не крепким. И в тот же миг черты Акселя преобразились в улыбке, такой лучезарно-веселой, что сердце Пима радостно устремилось к нему навстречу, и он дал слово следовать за Акселем всюду и всегда — во все рождества, которых он еще удостоится. Празднество началось. Девушки играли рождественские гимны, Пим пел и был в числе лучших певцов, а когда ему не хватало немецких слов, он переходил на английский. Произносились речи, а после них, когда был провозглашен тост за отсутствующих друзей и родных, тяжелые веки Акселя полуприкрылись, и он затих. Но потом, встряхнув с себя дурные воспоминания, он резким движением встал и принялся распаковывать принесенные нм в шляпе свертки, а Пим крутился рядом с ним под боком, готовый ему помочь и понимая, что Аксель занимается делом, очень ему привычным, тем, чем он всегда занимался на Рождество, где бы он ни проводил его. Дочкам Оллингера он преподнес изготовленные им самим дудочки с вырезанным снизу именем каждой из них. Как резал он это своими эфемерными руками? Как занимался такой тонкой работой, а Пим за перегородкой даже не слышал ни единого звука? Как он раздобыл дерево, кисти и краски? Для четы Оллингеров он изготовил из спичек — как я потом понял, искусству этому его научила тюрьма — миниатюрный макет Ноева ковчега с раскрашенными фигурками его обитателей, выглядывающих из бортовых отверстий. В подарок мистеру Сану и Жан-Пьеру он выткал салфетки — похожие Пим когда-то сделал для Дороти на самодельном ткацком станке, где нити протягивались между гвоздями. Для супружеской пары из Базеля — шерстяной амулет, глаз, отгоняющий тяготевший над ними злой рок. А Пиму — я по-прежнему считаю, что он особо выделил меня, вручив мне подарок последним, — сэру Магнусу он подарил потрепанный томик Гриммельсгаузенова «Симплициссимус» в старом клеенчатом переплете — книгу, о которой Пим никогда раньше не слышал, но чтение которой жадно предвкушал, ибо это давало ему возможность не раз стукнуть в дверь Акселю. Открыв книгу, он прочел дарственную надпись по-немецки: «Сэру Магнусу, который никогда не будет мне врагом», а в левом верхнем углу чернилами более старыми и почерком тем же, но более юным: «Д.Х. Карлсбад, август 1939».

— Где находится Карлсбад? — с ходу, не подумав, спросил Пим и моментально ощутил, как вокруг воцарилось смущение, как будто всем была известна какая-то дурная новость, кроме него, потому что он был еще слишком молод, чтобы знать о таких вещах.

— Карлсбада больше не существует, сэр Магнус, — вежливо ответил Аксель. — А прочтя «Симплициссимуса», ты поймешь почему.

— А где он раньше был?

— Это моя родина.

— Стало быть, вы подарили мне сокровище из вашего собственного прошлого.

— А ты бы предпочел, чтобы подарок мой ничего для меня не значил?

А Пим — что за подарок принес он? Да простит ли его Господь, но сын председателя и управляющего не привык к символическим церемониям и не придумал ничего лучше, чем порадовать своего дорогого Акселя коробкой сигар.

— Почему Карлсбада больше не существует? — спросил Пим герра Оллингера, едва только остался с ним наедине. Кроме того, как управлять фабрикой, Оллингер знал решительно все. — Карлсбад находился в Судетах, — объяснил он. — Это был живописный курортный городок на водах, излюбленный многими — туда ездили и Брамс, и Бетховен, и Гете с Шиллером. Сначала это была Австрия, потом Германия. Теперь это территория Чехословакии, городок переименован, и немцы оттуда изгнаны.

— Так где же теперь жить Акселю? — спросил Пим.

— Только с нами, наверное, — серьезно отвечал герр Оллингер. — И мы должны проявлять осторожность, а то, уж будьте уверены, они заберут его и от нас.

— У него бывают женщины, — сказал Пим.

Лицо герра Оллингера, порозовев от удовольствия, приняло хитроватое выражение.

— По-моему, у него перебывали все женщины Берна, — согласился он.

Прошло два дня. На третий Пим постучал Акселю в дверь и увидел, что тот курит в открытом окне, разложив перед собой на подоконнике толстые тома. Вид у него был замерзший, но, должно быть, для того, чтобы читать, ему нужен был воздух.

— Пойдем погуляем, — смело предложил ему Пим.

— На моей скорости?

— Ну, гулять на моей скорости мы же не можем, правда?

— Из-за особенностей моего телосложения я не люблю бывать в людных местах, сэр Магнус. Если уж гулять, то лучше за городом.

Они взяли с собой Бастля и пошли по безлюдной тропинке вдоль быстрой Ааре, а герр Бастль все поднимал ножку и отказывался идти, а Пим все озирался, нет ли поблизости кого-нибудь, кто похож на полицейского. В речной пойме было пасмурно, и холод донимал нещадно. Но Аксель словно и внимания не обращал. Попыхивая сигарой, он бросал вопрос за вопросом, негромко и заинтересованно. «Если таким вот шагом он шел из Австрии, — подумал Пим, трясясь от холода и бредя за ним по пятам, — путешествие должно было длиться годы!»

— А в Берне как ты очутился, сэр Магнус, вы наступали или отступали? — спросил Аксель.

Как всегда, не смея противиться искушению прибавить дополнительный штрих к собственному портрету, Пим принялся за дело. И хотя по привычке он и приукрашивал реальность, группируя факты в соответствии с тем образом, который рисовал раньше, тем не менее природная осторожность советовала ему проявлять сдержанность. Правда, мать свою он наделил как чудачествами, так и благородством, а описывая Рика, наградил его многими из тех достоинств, к которым тот безуспешно стремился, как то: богатство, воинские доблести и каждодневное, запросто, общение с сильными мира сего. Однако во всем прочем он был скуп, полон самоиронии, а когда дошел до истории с Е. Вебер, которую никому еще не рассказывал, Аксель хохотал так, что был вынужден опуститься на скамью и закурить еще одну сигару, чтобы как-то отдышаться. И Пим хохотал вместе с ним, радуясь, что имеет такой успех. А когда он продемонстрировал ему то самое письмо со словами «Все равно Е. Вебер любить тебя вечно», Аксель воскликнул: «Не может быть! Глазам своим не верю, сэр Магнус! Это подделка, ей-богу! Ты спал с ней?»