— Уэкслер создает команду расследования, сэр Магнус, — предупредил он Пима однажды вечером в Бостоне, когда они ужинали в колониальном великолепии отеля «Ритц». — Какой-то паршивый перебежчик развязал язык. Пора выходить из игры.

Пим промолчал. Они гуляли по парку, наблюдали за лодками, скользившими по пруду. Сидели в шумной ирландской пивной, где все еще перебирали преступления, о которых англичане уже давно забыли. Но Пим по-прежнему не раскрывал рта. А несколько дней спустя, поехав к английскому профессору в Йеле, который время от времени поставлял Фирме разные мелочи, Пим очутился перед статуей американского героя Натана Хэйла, которого англичане повесили как шпиона. Руки его были связаны за спиной. Внизу были выгравированы его последние слова: «Жалею лишь о том, что у меня всего одна жизнь, которую я могу принести в жертву ради своей родины». После этого Пим на несколько недель залег.

Пим говорил. Пим двигался. Пим был где-то в комнате — локти прижаты к бокам, пальцы растопырены, как у человека, собравшегося взлететь. Он рухнул на колени, елозя плечами по стене. Он вцепился в зеленый шкаф и затряс его, и шкаф зашатался в его руках, словно старые дедушкины часы, — казалось, он вот-вот рухнет, а наверху раскачивался ящик для сжигания бумаг, подскакивал и как бы говорил: «Сними меня». А Пим ругался — мысленно. Говорил — мысленно. Он жаждал найти покой и не находил его. Он снова сел за письменный стол — пот капал на лежавшую бумагу. Он писал. Он успокоился, но проклятая комната не желала утихомириваться, она мешала ему писать.

Снова Бостон.

Пим посещает золотой полукруг, расположенный у шоссе № 128 — «Приветствуем на высокотехничном американском шоссе». Это место похоже на крематорий, только без трубы. Незаметные, низкие здания заводов и лабораторий приютились среди кустов и живописных холмиков. Пим постарался кое-что выудить из британской делегации и сделал несколько запрещенных фотографий с помощью камеры, скрытой в чемоданчике. Обедал он в доме великого патриарха американской промышленности Боба, с которым подружился из-за его болтливости. Они сидели на веранде и смотрели на сад, спускающийся террасами лужаек, которые черный человек степенно стриг тройной косилкой. После обеда Пим едет в Нидем, где в излучине реки Чарльз, которая служит им местным Ааром, ждет его Аксель. Цапля низко проносится над сине-зелеными камышами. С засохших деревьев на них глядят краснохвостые ястребы. Тропинка, по которой они идут, углубляется в лес, вьется вдоль крутого выступа.

— Что же все-таки не так? — наконец спрашивает Аксель.

— А почему что-то должно быть не так?

— Ты напряжен и не разговариваешь. Поэтому вполне естественно предположить — что-то не так.

— Я всегда напряжен перед снятием информации.

— Но не в такой мере.

— Он не пожелал со мной говорить.

— Боб не пожелал?

— Я спросил его, как идут дела с контрактом по переоборудованию «Нимица». Он ответил, что его корпорация делает большие успехи в Саудовской Аравии. Я спросил, как идут его переговоры с адмиралом Тихоокеанского флота. А он спросил, когда я привезу Мэри в Мэн на уикэнд. У него даже лицо изменилось.

— В каком смысле?

— Он зол. Кто-то предупредил его насчет меня. И по-моему, он больше злится на них, чем на меня.

— А что еще? — терпеливо говорит Аксель, зная, что у Пима всегда есть запасная дверь.

— Меня «вели» до его дома. Зеленый «форд» с затемненными стеклами. Поскольку ждать им было негде, а американские сыщики не ходят пешком, они уехали.

— Что еще?

— Перестань спрашивать — что еще!

— Что еще?

Внезапно между ними пролегла пропасть осторожности и недоверия.

— Аксель, — наконец произнес Пим.

Пим обычно не обращался к нему по имени — правила шпионажа удерживали его от этого.

— Да, сэр Магнус.

— Когда мы были вместе в Берне. Когда мы были студентами. Ты тогда ведь не занимался?

— Не занимался как студент?

— Не занимался шпионажем. Не шпионил ни за Оллингером. Ни за мной. В те дни у тебя не было кураторов. Ты был самим собой.

— Я не шпионил. Никто меня не вел. Никому я не принадлежал.

— Это правда?

Но Пим уже знал, что это так. Он это узнал по злости, редко вспыхивавшей в глазах Акселя. По торжественности тона и возмущению, звучавшему в его голосе.

— Это ты сделал меня шпионом, сэр Магнус. Не моя это была идея.

Пим смотрел, как он раскуривает сигару, и заметил, как подрагивает пламя спички.

— Это была идея Джека Бразерхуда, — поправил его Пим.

Аксель затянулся сигарой, и плечи его сразу расслабились.

— Неважно, — сказал он. — В нашем возрасте это не имеет значения.

— Бо дал разрешение допросить с пристрастием, — сказал Пим. — В воскресенье я вылетаю в Лондон держать ответ.

Ему ли говорить Акселю о допросе? И притом с пристрастием? Разве можно сравнить ночные бдения двух бесхребетных юристов Фирмы в конспиративном доме в Суссексе с практикой электрошоков и лишений, которым на протяжении двух десятилетий время от времени подвергался Аксель? Я краснею сейчас при одной мысли о том, что вообще произнес эти слова. В 52-м году, как я узнал позже, Аксель разоблачил Сланского и потребовал для него смертной казни — не слишком громко, так как сам был уже наполовину мертвецом.

— Но это же ужасно! — воскликнул тогда Пим. — Как ты можешь служить стране, которая делает с тобой такое?

— Спасибо, но это вовсе не было ужасно. Мне следовало сделать это раньше. Я обеспечил себе жизнь, а Сланский все равно погиб бы, разоблачи я его или нет. Налей-ка мне еще водки.

В 56-м году его снова посадили.

— На этот раз все было менее проблематично, — пояснил он, раскуривая новую сигару. — Я разоблачил Тито, но никто не потрудился и пальцем пошевелить, чтобы прикончить его.

В начале шестидесятых, когда Пим находился в Берлине, Аксель целых три месяца гнил в средневековом подземелье под Прагой. Что он на этот раз обещал, так и не было мне ясно. Это было в тот год, когда стали чистить самих сталинистов, хоть и не очень охотно, а Сланский — пусть посмертно — был снова оживлен. (Правда, его, как ты помнишь, все равно признавали хоть и не преднамеренно, но виновным в совершенных проступках.) Так или иначе, когда Аксель вышел, он выглядел на десять лет старше и в течение нескольких месяцев проглатывал «р», что походило на заикание.

По сравнению со всем этим расследование, на которое вызывали Пима, выглядело несерьезным. У него был защитник в лице Джека Бразерхуда. Отдел кадров носился с ним, как курица с яйцом, заверяя его, что ему надо лишь ответить на несколько вопросов. Некий тип со скошенным подбородком из министерства финансов многократно предупреждал моих гонителей, что они рискуют превысить свои полномочия, и два моих тюремщика пичкали меня рассказами про своих детей. После пяти дней и ночей, проведенных с ними, Пим чувствовал себя так бодро, будто отдохнул на природе, а те, кто его допрашивал, вскочили на ноги и ушли.

— Хорошо съездил, милый? — спросила Мэри по его возвращении в Джорджтаун.

— Великолепно, — сказал Пим. — Джек шлет привет.

Но по пути в посольство он увидел свежую белую стрелку, начертанную мелом на кирпичной стене винной лавки, — это означало, что с Акселем впредь до оповещения не следует искать встречи.

А теперь, Том, настало время рассказать тебе, что натворил Рик, ибо твой дед устроил еще один трюк, прежде чем уйти из жизни. Как ты, наверное, догадываешься, это была самая лучшая из его проделок. Рик сдал. Он отказался от своего чудовищного образа жизни и явился ко мне, ползая и хныкая, точно побитая собачонка. И чем приниженнее и зависимее он держался, тем в меньшей безопасности чувствовал себя Пим. У него было такое чувство, точно Фирма и Рик с двух сторон теснят его — каждый с банальным сожалением, и Пим, словно акробат на высоко натянутой между ними проволоке, вдруг ощутил, что его ничто не поддерживает. Пим в мыслях молил отца. Он кричал ему: «Оставайся плохим, оставайся чудовищем, держи дистанцию, не сдавайся!» Но Рик являлся, шаркая ногами и глупо ухмыляясь, как попрошайка, зная, что власть его тем больше, чем он слабее.