Первая милашка — правда, нехотя — приостанавливает свои поиски. За ней — вторая. И неожиданно обе оказываются вполне пристойными обитательницами Лондона, с добрыми лицами и расплывшимися от тяжелой работы телами.

— Конец пришел ему, дружок, — говорит одна из них, отбрасывая короткими пальцами прядь волос со лба.

— Почему — конец?

— Он сказал, что если у него не будет телефона, значит, пора уходить со сцены. Он сказал, что телефон — это его жизненная артерия, и, если его не будет, это смертный ему приговор — ну как он может заниматься делами без телефонной трубки и чистой рубашки.

Неправильно истолковав молчание Пима и сочтя его за укор, ее подруга вскипает.

— Не смотри так на нас, дорогой. Все, что у нас было, он уже давно забрал. Мы платили за его газ, мы платили за электричество, мы готовили ему ужины, верно, Ви?

— Мы делали, что могли, — говорит Ви. — И утешали его к тому же.

— Уж мы так для него старались! Верно, Ви? Иной раз по три раза на день.

— Больше, — говорит Ви.

— Повезло ему, что вы у него были, — искренне говорит Пим. — Огромное вам спасибо за то, что вы смотрели за ним.

Это им приятно слышать, и они застенчиво улыбаются.

— А у тебя, случайно, нет хорошенькой бутылочки в этом твоем большом черном чемодане, дружок?

— Боюсь, что нет.

Ви уходит в спальню. В открытую дверь Пим видит большую имперскую кровать с Честер-стрит, с порванной и засаленной обивкой. Шелковая пижама Рика лежит на покрывале. Пим чувствует запах лосьона Рика. Ви возвращается с бутылкой «Драмбуйи».

— А он в последние дни хоть что-нибудь говорил обо мне? — спрашивает Пим, пока они выпивают.

— Он гордился тобой, милый, — говорит подруга Ви. — Очень гордился. — Но ей этого кажется недостаточно. — Он собирался догнать тебя, учти. Это были его почти последние слова, верно, Ви?

— Мы его приподняли, — говорит Ви, шмыгнув носом. — По дыханию видно было, что он уже отходит. «Скажите им, на телефонной станции, что я их прощаю, — сказал он. — И скажите моему мальчику Магнусу, что мы скоро оба станем послами».

— А что было потом? — спрашивает Пим.

— «Дай-ка нам еще по капельке „Наполеона“, Ви», — добавляет подруга Ви и теперь уже тоже плачет. — Но это был не «Наполеон», а «Драмбуйи». Потом Рик еще сказал: «В этих папках, девочки, вы найдете достаточно, чтоб продержаться, пока не присоединитесь ко мне».

— И отошел, — говорит Ви в носовой платок. — Он бы и не умер, если б сердце не подвело.

За дверью раздается шуршанье. Потом три удара. Ви приоткрывает дверь, затем широко распахивает ее и, бросив неодобрительный взгляд, отступает, пропуская Олли и мистера Кадлава с ведрами льда. Годы не прошли даром для нервов Олли, и в уголках его глаз собрались слезы, окрашенные тушью. А мистер Кадлав не изменился — все такой же, вплоть до шоферского черного галстука. Переместив ведро в левую руку, мистер Кадлав крепко захватывает руку Пима и увлекает за собой в узкий коридор, увешанный фотографиями тех, кто «никогда-не-был-ничего-не-знаю». Рик лежит в ванне, торс его прикрыт полотенцем, застывшие, как мрамор, ноги скрещены, словно так положено по какому-то восточному ритуалу. Пальцы рук скрючены, точно он готов вцепиться в своего Создателя.

— Все потому, что не было фондов, сэр, — бормочет мистер Кадлав в то время, как Олли высыпает лед. — Нигде ни единого пенни, откровенно говоря, сэр. Я уж думал, может, эти дамочки попользовались.

— Почему вы не закрыли ему глаза? — говорит Пим.

— Мы закрыли, сэр, откровенно говоря, а они снова открылись, так что мы решили: неуважительно это — снова их закрывать.

Став на колено рядом с отцом, Пим выписывает чек на двести фунтов и по ошибке чуть не помечает — долларов.

Пим едет на Честер-стрит. Дом уже давно принадлежит другому владельцу, но сегодня он стоит темный, словно опять ждет, не появятся ли пристава, накладывающие арест на имущество. Пим нерешительно подходит к двери, над которой горит ночной фонарь. Рядом, словно мертвый зверек, лежит старая горжетка из темно-лиловых перьев полутраура, похожая на ту, которая когда-то принадлежала тетушке Нелл и которой он закупорил уборную в «Полянах» много лет тому назад. Это горжетка Дороти? Или Пегги Уэнтворт? Или ею играл какой-то ребенок? А может быть, ее положил здесь призрак Липси? К ее влажным от росы перышкам не прикреплено никакой карточки. Никто не востребует ее. Единственный ключ к разгадке — слово «Да», нацарапанное дрожащей рукой на двери мелом, словно сигнал безопасности в находящемся под обстрелом городе.

Отвернувшись от пустынной площади, Пим со злостью прошел в ванную и приоткрыл слуховое окно, которое годы тому назад замазал зеленой краской, сообразно чувству приличия мисс Даббер. Сквозь щель он оглядел сад сбоку от дома. Стэнли, восточноевропейская овчарка, не пила из кадки с дождевой водой у номера 8. Миссис Айткен, жена мясника, не копошилась среди своих роз. С треском захлопнув слуховое окно, он нагнулся над умывальником и принялся ополаскивать лицо, затем уставился на свое отражение в зеркале, пока оно не выдало ему фальшивую и сияющую улыбку. Улыбку Рика, с помощью которой тот поддевал его, улыбку, настолько счастливую, что даже моргнуть не хочется. Улыбку, которая обволакивает тебя и крепко прижимает к себе, словно восхищенный ребенок. Ту, что больше всего ненавидел Пим.

— Фейерверк, старина, — произнес вслух Пим, подражая мерзким интонациям Рика. — Помнишь, как ты любил фейерверк? Помнишь тот праздник, устроенный милым старым Ги Фоуксом, и большое колесо с инициалами твоего старика Р.Т.П., рассыпавшееся огнями надо всем Эскотом? Вот так-то.

«Вот так-то», — откликнулось в душе Пима.

Пим снова пишет. Радостно. Ни одно перо не способно передать такого напряжения. Буквы привольно, небрежно скачут по бумаге. Над головою Пима вспыхивают световые дороги, хвосты ракет, звездно-полосатый флаг. Музыка из тысячи транзисторов звучит вокруг него, оживленные незнакомые лица смеются ему в лицо, и он смеется в ответ. Четвертое июля. В Вашингтоне — вечер из вечеров. Дипломаты-супруги прибыли неделю тому назад к месту назначения Пима в качестве заместителя резидента. Остров, именуемый Берлином, наконец затонул. Позади у Пимов передышка в Праге, потом Стокгольм, Лондон. Путь в Америку никогда не был легким, но Пим одолел дистанцию, Пим этого добился, ему дали пост, и он поистине взлетел в темно-красное небо, то и дело прорезаемое белыми полосами мирных и военных прожекторов и расцвеченное фейерверками. Вокруг копошится толпа, и он — часть ее: свободные люди земли приняли его в свою среду. Он — один из этих взрослых веселых детей, празднующих свою независимость от того, что никогда не держало их в плену. Оркестр морской пехоты, хор брэккенбриджских мальчиков и сводная хоровая группа столицы заманивали его и заманили без сопротивления. На званых вечерах Магнус и Мэри встречались с доброй половиной сливок интеллигенции Джорджтауна, они ели рыбу-меч в окруженных красными кирпичными стенами садах при свете свечей, болтали под лампочками, укрепленными среди нависающих веток, целовали и были обцелованы, пожимали руки и набивали себе голову именами и сплетнями и заливали все шампанским. «Я столько о вас слышал, Магнус… Приветствуем, Магнус, на нашем корабле!.. Боже, это ваша жена? Но это же преступно!» И так далее, пока Мэри, забеспокоившись о Томе — слишком возбудил его фейерверк, — не решает отправиться домой, и Би Ледерер уезжает с ней вместе.

— Я скоро приеду, милочка, — бормочет Пим, когда она уже собралась уезжать. — Мне еще надо заскочить к Уэкслерам, а то они подумают, что я их обхожу.

Где я? На Молл?[57] На Капитолийском холме? Пим понятия не имеет. Голые руки, и голые ноги, и свободно болтающиеся груди женской половины американского общества без стеснения задевают его. Дружеские руки раздвигают для него толпу — смех, грохот, дым марихуаны наполняют душную ночь. «Как тебя зовут, дружище? Ты англичанин? Давай сюда руку и глотни-ка этого». И Пим добавляет глоток бурбона к весьма внушительному количеству уже выпитого. Он взбирается по откосу — то ли поросшему травой, то ли забетонированному, трудно сказать. Внизу сияет Белый дом. Перед ним вздымается в небо устремленный к недостижимым звездам, прямой и залитый светом памятник Вашингтону. По обе стороны от него — монументы Джефферсону и Линкольну. Пим любит обоих. «Все патриархи и отцы-основатели Америки — мои». Он добирается до вершины холма. Чернокожий предлагает кукурузу. Она соленая и горячая, как его пот. А вдали, над долиной, в небе идут безобидные бои фейерверков — грохот и всплеск красок. Толпа здесь гуще, но люди все равно улыбаются и дают ему пройти, а сами охают и ахают, глядя на фейерверк, дружески перекликаются, затягивают патриотические песни. Хорошенькая девушка подстрекает: «Эй, малый, давай станцуем!» — «Отчего же, спасибо, с удовольствием станцую, вот только сниму пиджак», — откликается Пим. Но ответ получился слишком многословным — она уже успела найти себе другого партнера. Он кричит. Сначала он сам себя не слышит, но, выйдя в более тихое место, даже пугается своего отчетливо звучащего голоса. «Мак! Мак! Где ты?» Желая ему помочь, добрые люди вокруг подхватывают его крик: «Поспеши же, Мак, твой дружок здесь», «Да иди же сюда, Мак, сукин ты сын, где ты запропастился?». Позади и над ним ракеты образуют на фоне клубящихся малиновых облаков безостановочно бьющий фонтан. А впереди раскрывается золотой зонт — он накрывает всю белую гору и пустеющую улицу. В голове Пима отдаленно звучат инструкции. Он смотрит на номера улиц и домов. Он находит нужную дверь и в приливе радости чувствует знакомые костлявые пальцы на своем запястье и слышит знакомый голос, утихомиривающий его.