— О Господи. Ты, значит, Пим. Ну что ж, очень рад тебе! Видишь ли, я собираюсь прочистить водоросли и драгой пройтись по дну — надо же посмотреть, что у нас там. Как ты считаешь?
— По-моему, это великое дело, сэр, — сказал Пим.
— Очень рад. А ты женат?
— Нет, сэр.
— Великолепно. Значит, по уик-эндам ты будешь свободен.
Мне почему-то кажется, когда я думаю о нем, что у него есть брат, хотя не помню, чтобы я когда-либо об этом слышал. Обслуживавший его штат состоял из сержанта, которого я почти не помню, шофера, кокни по фамилии Кауфманн, дипломированного экономиста из Кембриджа. Заместителем у Мембэри был розовощекий молодой банкир, именовавшийся лейтенантом Маклейрдом, который к тому времени возвращался к себе в Сити. В подвалах виллы покорные австрийские чиновники прослушивали телефоны, вскрывали с помощью пара почту и бросали, не читая, в армейские мусорные контейнеры, которые власти Граца раз в неделю пунктуально опустошали, ибо Мембэри больше всего боялся, как бы какой-нибудь ненавидящий рыб вандал не выбросил содержимое контейнеров в озеро. На первом этаже Мембэри держал отряд переводчиц, набранных из местного населения самых разных возрастов — от матрон до девиц на выданье, и когда вспоминал об их существовании, то всегда всеми восторгался. И наконец, у него была жена Ханна, писавшая деревья, причем, как часто бывает при крупном муже, Ханна была тоненькая, как тростинка. Благодаря ей я полюбил живопись; помню, как она сидела за мольбертом в низковырезанном белом платье, девочки с визгом катались по травяному откосу, а мы с Мембэри в купальных костюмах трудились в бурной воде. Даже сегодня я не в состоянии представить себе, что Ханна была матерью всех этих девочек.
В остальном жизнь Пима едва ли могла больше соответствовать его пожеланиям. Он мог покупать в «Наафи» виски по семь шиллингов за бутылку и сигареты по двенадцать шиллингов за сотню. Мог их на что-то обменивать или, если это было больше ему по вкусу, превращать без особого труда в местную валюту, хотя безопаснее было поручать это пожилому венгру, сидевшему в канцелярии, читавшему секретные документы и любовно поглядывавшему на Вольфганга — почти так же, как мистер Кадлав любил смотреть на Олли. Все это было знакомо, все было необходимо Пиму, как продолжение упорядоченного детства, которого у него не было. По воскресеньям он сопровождал семейство Мембэри к мессе, а за лэнчем заглядывал за вырез платья Ханны. Мембэри — гений, пылко утверждал Пим, передвигая свой стол в приемную великого человека. Мембэри — человек эпохи Возрождения, ставший шпионом. Всего через несколько недель Пим уже имел собственные подотчетные деньги. А еще через несколько недель Вольфганг уже нашил ему на плечи вторую петельку, ибо Мембэри сказал, что Пим глупо выглядит с одной-единственной.
И у него появились собственные «ребятки».
— Это Пепи, — пояснил Маклейрд с усмешкой за скромным ужином в загородном ресторане. — Пепи боролся против красных, работая на немцев, а теперь борется с ними, работая на нас. Вы фанатичный антикоммунист, верно, Пепи? Поэтому он ездит на своем мотоцикле в Зону и продает порнографические снимки русской солдатне Четыреста сигарет «Плейерс мидиум» в месяц. В качестве аванса.
— Это Эльза, — сказал Маклейрд, представляя Пиму низкорослую хозяюшку с четырьмя детьми в гриле «Голубая роза». — У ее дружка — кафе в Сент-Пельтене. Он сообщает ей номера и марки русских грузовиков, которые проезжают мимо его окон, верно, Эльза? Сообщает условным кодом на обороте своих любовных посланий. Три кило кофе средней поджаренности в месяц. В качестве аванса.
«Ребяток» была целая дюжина, и Пим тотчас взялся за работу, расширяя, как умел, их деятельность и обеспечивая благосостояние. Сегодня, прогоняя их сквозь память, я вижу, что это была отличнейшая команда «не видели — не слышали», какая только попадалась начинающему мастеру шпионажа. Но для Пима они были просто лучшими скаутами, каких знал мир, и он готов был заботиться о них до самозабвения.
Я оставил напоследок Сабину, Джек, которая, как и ее венская подружка Марлена, была переводчицей и, как и Марлена, была красивейшей девушкой на свете, прямиком сошедшей со страниц журнала «Любовь и женщина эпохи рококо». Она была маленькая, как Е. Вебер, с широкими перекатывающимися бедрами и жгучими алчущими глазами. Ее груди и летом и зимой выглядели высокими и крепкими, распирая, как и ягодицы, самую что ни на есть рабочую одежду и настоятельно требуя внимания Пима. У нее было замкнутое лицо славянского эльфа, обуреваемого печалью и предрассудками, но способного на поразительные проявления нежности, и, случись Липси ожить и снова стать двадцатитрехлетней, ей бы сильно повезло, прими она облик Сабины.
— Марлена говорит, вы — человек приличный, — не без презрения объявила она Пиму, залезая в джип капрала Кауфманна и не пытаясь при этом скрыть свои ноги эпохи рококо.
— Это что — преступление? — спросил Пим.
— Пусть это вас не волнует, — зловещим тоном произнесла она, и они отбыли в лагеря.
Сабина знали чешский и сербо-хорватский, а также немецкий. В свободное время она изучала экономику в университете Граца, что давало ей повод беседовать с капралом Кауфманном.
— Вы верите в смешанную аграрную экономику, Кауфманн?
— Я ни во что не верю.
— Вы — последователь Кейнса?[46]
— Будь у меня деньги, я бы им не был, скажу я вам, — ответил Кауфманн.
Так они обменивались репликами в то время, как Пим изыскивал способы мимоходом задеть ее белое плечо или сделать так, чтобы ее юбка чуть больше распахнулась к северу.
Ездили они тогда в лагеря. В течение пяти лет беглецы из Восточной Европы устремлялись в Австрию сквозь любую, быстро перекрываемую прорезь в колючей проволоке: прорывались сквозь границы в угнанных машинах и грузовиках, пересекали минные поля, цеплялись за дно вагонов. Они привозили свои впалые лица, своих коротко остриженных детишек, своих сбитых с толку стариков и резвых собачонок, своих будущих Липси, — их тысячами помещали в один загон, расспрашивали и затем решали их судьбу, пока они играли в шахматы на деревянных ящиках и показывали друг другу фотографии людей, которых они никогда больше не увидят. Они прибыли из Венгрии, Румынии, Польши, Чехословакии, Югославии, а некоторые даже из России и надеялись попасть в Канаду, Австралию, Палестину. Их привели сюда разные пути и часто — разные причины. Среди них были врачи, ученые, каменщики. Были водители грузовиков и воры, акробаты и издатели, насильники и архитекторы. Все они проходили перед глазами Пима, переезжавшего на своем джипе вместе в капралом Кауфманном и Сабиной из лагеря в лагерь, — он их расспрашивал, распределял по категориям, записывал, затем спешил домой к Мембэри со своей добычей.
Сначала его чувствительная натура сострадала их бедам, и ему с трудом удавалось скрывать от собеседников, как он им сочувствует: да, я добьюсь, чтобы вас отправили в Монреаль пусть даже ценою собственной жизни; да, я сообщу вашей матушке в Канберру, что вы здесь и в безопасности. Поначалу Пима смущало и то, что сам он не испытывает никаких лишений. Любой, кого бы Пим ни расспрашивал, пережил за один день куда больше, чем он за всю свою молодую жизнь, и ему становилось обидно. Были такие, что по нескольку раз переходили границы еще детьми. Другие столь небрежно говорили о смертях и пытках, что он возмущался их толстокожестью, пока они, вспыхнув гневом, не давали ему отповеди и не принимались над ним издеваться. Но Пим, добросовестный труженик, должен был выполнять свою работу, у него был командир, которого следовало ублажать, и острый, не слишком заметный ум для обработки полученной информации. Ему достаточно было прислушаться к себе, чтобы знать, когда кто-то оставил пометку на полях его памяти, выходя за рамки основного текста. Он умел, поддерживая беседу, вести наблюдение и разгадывать поступавшие к нему сигналы. Если Пиму описывали переход ночью через горы, он совершал с ними этот переход, тащил чемоданы Липси и чувствовал, как ледяной горный воздух насквозь продувает их старенькую одежду. Если кто-то беззастенчиво лгал, Пим с помощью своего мыслительного компаса тут же делал необходимые поправки и вычислял возможные варианты правды. Его переполняли вопросы, из которых он — при имевшихся у него задатках адвоката — быстро научился составлять обвинительное заключение. «Откуда вы прибыли? Какие вы там видели войска? Какого цвета были у них погоны? На чем они разъезжали? Какое у них было оружие? Какой дорогой вы сюда добирались? Попадались вам на пути часовые, препятствия, собаки, проволока, минные поля? Что было у вас на ногах? Как же ваша мать (ваша бабушка) умудрилась одолеть такой крутой перевал? Как же вы справились с двумя чемоданами и двумя маленькими детьми притом, что ваша жена на последних месяцах беременности? А не похоже ли на то, что ваши хозяева из венгерской тайной полиции привезли вас на границу и, показав, где ее перейти, пожелали вам удачи? Вы, значит, шпион, а если так, то не предпочтете ли работать на нас? Или вы просто преступник, и в таком случае вы наверняка согласитесь шпионить, а не быть выброшенным через границу назад австрийской полицией?» Так Пим, основываясь на собственной ломаной жизни, пытался распутать клубок их жизни, а Сабина, сидя с надутым видом, в дурном настроении и редко одаривая своей роскошной улыбкой, произносила это своим знойным голосом. Иной раз Пим просил ее перевести ответ и на немецкий, чтобы иметь возможность дважды услышать одно и то же.
