— Ага, помотаться, — строитель Серега аж хихикнул недоверчиво. — Хочешь еще что-нибудь такое открыть, а?

— А если и так? — не стал спорить Петрович. — А если и хочу? Я вот такое открыть хочу, чтобы корабль моим именем назвали!

— Ну ты и даешь! — уважительно протянул Дмитрий и тут же хитро усмехнулся: — Звездолет «Петрович» — звучит гордо!

Вокруг засмеялись. Смеялись долго, весело, громко.

— И чего ржете, кони? — Петрович ни капли не обиделся, спокойно дожидаясь, пока вокруг не отсмеются. — Звездолет «Иван Кузнецов» и правда звучит гордо. Хотя… — Петрович на несколько секунд задумался.

— Что — ХОТЯ?

— Хотя тоже потом скажут: «А кто такой был этот Иван Кузнецов?»

— Да ладно! Ты ж знаменитость, тебя вон весь мир знает!

— И что? Ваша-то посудина первый вроде звездолет с этим гиперприводом? — повернулся Петрович к Дмитрию. Тот утвердительно кивнул.

— Ну вот, — продолжал Петрович. — Уж первому-то кораблю имя небось долго подбирали. И со смыслом. А назвали — «Джордж Лукас». Вот и скажите мне, — Петрович победным взглядом обвел притихшую компанию. — Кто он такой был, этот самый Лукас?!

В полвосьмого. Записываю. Это важно. Двадцать второго числа.

— Ты уверен, что двадцать второго?

— Да.

— Можно встретиться чуть пораньше, — говорю. — Выпить кофе. Как раз пятнадцать минут на все про все.

— Тут не до кофе, — сухо отвечает Хоббс. Его голос, искаженный телефоном, неприятен. — Ты понимаешь? Они рванули школьный автобус. Там было сорок два ребенка.

— И все мальчики?

Это я уже работаю. Почему-то мне кажется, что там были мальчики.

— Что? — Хоббс удивляется. — Почему мальчики?

— Не знаю, или девочки. Это хоть как-то оправдывало бы пошлость этого замысла. Школьный автобус, взрыв… никакого стиля. Никакой фишки.

— Это ты не мне рассказывай, а репортерам. Они уже придумали тысячу фишек для этих ублюдков. Мы должны их поймать. Это наш шанс. Большие деньги, телевидение. Будем богаты и знамениты…

— Хоббс.

— Что? — Он осекся.

— Прекрати меня уговаривать — это раз. И два — ты никогда не замечал, что разговариваешь так, как будто ты в плохом кино?

— Пошел ты!

— Ага. До понедельника. В полвосьмого, правильно?

— Да.

— Можно встретиться чуть пораньше. Выпить кофе.

Хоббс отключается. Мобильник издает негромкий звук, подтверждая это. Спрятав телефон, я закурил и задумался, поправив шляпу.

Сорок два горящих мальчика. Плачущих, умоляющих о помощи. Нет, чушь собачья. Горящий человек не может плакать, умолять, кричать. Огонь сразу травмирует дыхательные пути и горло, тут не покричишь. И кислорода нет. Человек просто горит, в лучшем случае бегает вокруг. Плюс запах. Неэстетично. Это тупик.

Хорошо. Допустим. Тогда сам взрыв. Что привлекательного?

Идея тем более дурацкая, хотя… хотя в ней что-то есть — тот момент, когда маленький Билли не понимает, что случилось, — вот он хорош. Билли дурачится с соседом, увлеченно обсуждает с ним какую-то очередную игрушку, где нужно убить всех русских — или кого там сейчас положено убивать? — водитель кричит на них, чтобы они угомонились, ибо, Бог свидетель, они пойдут пешком до самой школы несколько миль. А затем что-то происходит; маленький Билли успевает каким-то нервом почувствовать, что здесь что-то не так, за долю секунды до взрыва. Он уже приоткрывает рот, чтобы… нет, он не знает, что он хочет сказать или сделать, он представления не имеет, но все равно не успевает. И — бабах! Все. Ножки Билли летят в водителя, а верхняя часть через окно наружу. Или наоборот. Или от него остается только красная пыль, которую даже никак не опознать.

Нервно выдыхаю дым. Вот это — прекрасно.

Только слишком сложно ради одного-единственного момента.

Я дрожу. Выбрасываю окурок и тут же закуриваю снова. Отчего меня чуть не вырвало на тротуар. Или от чего-то другого. Я, похоже, не в форме.

— Хоббс, — затягиваюсь. — Работка в этот раз что надо. Спасибо, старый черт.

Нам предлагают очень крупные деньги, и это шумное дело, грех не взяться.

Но я чувствую знакомый след.

Нужно выпить.

Двадцать второго числа в полвосьмого они — почему-то Хоббс уверен, что это они, хотя я могу настроиться только на одного злодея, — собираются напомнить о себе. Хоббс знает время, моя задача узнать место.

Почти точно могу сказать пока лишь то, что он снова будет убивать мальчиков. Это его фишка. Не знаю, что там репортеры насочиняли. Его фишка — мальчики. Возраст предпочтительно от восьми до двенадцати-тринадцати лет.

Пью кофе.

Вообще-то я пью многовато кофе.

Хоббс обещал прислать фотографии всех погибших детей. Но я не думаю, что полиция даст их ему. К тому же они вряд ли смогут чем-то помочь — я уверен, что вопрос совсем не в личности этих детей. Это просто сорок два мальчика.

Мне приятно думать о сорока двух мертвых мальчиках. Не о каждом в отдельности. А вообще.

Это значит, что по отдельности они не важны.

Кроме Билли — я не знаю, как его зовут, но пусть будет Билли. Рискну предположить, что ради него все это затевалось. А остальные лишь приятный бонус.

«Билли», — делаю пометку на планшете. И три восклицательных знака. Вот его фотография мне бы пригодилась. Понятия не имею, как его звали, но лицо помню отлично. Симпатичный парнишка, но мне нельзя его жалеть.

Я на контакте.

Черная точка. От нее должны идти лучи, по ним я могу выследить убийцу. Зажмурившись, всматриваюсь в черноту. Возможно, проклятие. Возможно, безумие. Не рассмотреть.

Нет. Сознание четкое. Его гонит не безумие.

Он вменяем и прекрасно знает, что делает. Расчетливый хладнокровный садист.

Откидываюсь на спинку кресла и делаю большой глоток остывшего кофе. Левая рука, лежащая на подлокотнике, невольно дергается. Я сжимаю подлокотник со всей силы.

Это тот же след.

Тот же чертов след. Эту вонь я ни с чем не спутаю.

Не включаться. Ты на контакте.

Вспомни, как они горели. Тебе же нравится это?

— Я по берегу бродил, — сам не узнаю своего голоса. — Карасей в пруду удил. А поймал одну лягушку…

Но было поздно.

Я сорвался несколько лет назад. Главное правило любого пси — никогда не включаться во время работы. Надо заблокировать свою личность в самых дальних уголках сознания, чтобы она лишь контролировала процесс и анализировала происходящее. Ну и запоминала все, что видит.

В остальном внутри пси должен сидеть тот, кого он ищет.

Ты видишь все, что он делает. Ты знаешь, почему он это делает. Ты чувствуешь то же самое, что и он. Задача — понять мотивы, состояние сознания и предугадать дальнейшие действия. За свою почти пятнадцатилетнюю карьеру я впускал внутрь себя столько различной пакости, что мог бы диссертации писать. Но я, увы, не научный работник, а лишь пси высокой квалификации. Мои данные принципиально не проверяются, поэтому лишены научной ценности.

Когда ты на контакте, есть два способа все испортить: включиться и отключиться. Если ты отключаешься, то превращаешься в то, что ты в себя впустил. С известными оговорками, конечно, но приятного мало. Нужна долгая реабилитация и отдых, специальные диеты… короче, мрак. Это происходит от небрежности.

Но если ты перестарался и включился…

Все. Эти убийства и мотивы теперь твои. Ты помнишь их до мелочей и, хоть и знаешь, что совершал их не ты, не веришь в это. Как можно поверить, если прекрасно помнишь, как держишь нож, а рядом умирает девушка, зарезанная тобой? Когда на твоих глазах во всех чертовых подробностях умирают люди, а ты, мало того что ничем не можешь им помочь, мало того что чувствуешь все, что чувствуют они, так еще и уверен, что это твоя вина…

Это несколько выбивает из колеи, да.

Настолько, что пси, включившийся на контакте, практически не пригоден для дальнейшей работы.