В детстве мать казалась мне красивой. И я не помню, когда впервые вдруг начал замечать, как медленно застывает на ее лице, опуская углы рта, поджимая губы, чуть выдвигая нижнюю губу вперед, выражение брезгливого недовольства людьми и жизнью. Для меня она всегда была неумолимым и неподкупным судьей. А судей, как правило, боятся и избегают – любить их нельзя…

Матери не нравилось, что я помню и люблю своего отца. Не нравилось, что дома я ни с кем не общаюсь, а только читаю книги. Не нравились мои друзья. Не нравился выбранный мной факультет, моя работа в библиотеке, закончившаяся, по ее выражению, «полным провалом». Ей не нравился мой общежитский образ жизни (хотя моим уходом из дома она как будто даже была довольна – она оставалась единственной наследницей огромной правительственной квартиры). Ей не понравилась моя жена, а дочь, свою внучку, она и вовсе не причислила к «людям своего круга».

И все же, при всем отчуждении между нами, я постоянно чувствовал к ней смутную жалость. Жалость и какую-то неопределенную недосказанность между нами. Я никогда не мог сказать ей, какой пустой и ненужной представляется мне ее жизнь и как я рад, что вырос непохожим на нее.

И ради чего она так обустроила свою жизнь? Ради сиюминутной сомнительной выгоды предать любовь – и уже не встретить новую. Разочароваться в семье, в сыне, не иметь никакого дела и никакой привязанности, которым можно посвятить свою жизнь… Впрочем, одна привязанность – сильнейшая! – у нее была: привязанность к «золотому сундуку». Эта привязанность (в прямом смысле слова – мать не клала деньги на книжку и боялась выйти из дома – вдруг ограбят?) разлучила ее с невесткой, со внучкой (со мной только добавила холоду), даже честнейшую тетю Нюшу, которой – правда, на словах – мать обещала квартиру, она учитывала в каждой копейке, нередко доводя ее до слез. Тетя Нюша не раз хлопала дверью, но в конце концов возвращалась. Эта привязанность заключила мать в невидимую золотую клетку, и под конец жизни пленнице становилось там все страшнее. Я с жалостью чувствовал, как мать неосознанно бьется в своем заключении, пытаясь за кончик хвоста, как радужную птицу, задержать пролетевшую мимо жизнь.

Сейчас она сидела напротив и с интересом смотрела на меня, не решаясь спросить прямо – зачем я явился, да еще так неожиданно? Чтобы отвлечь ее внимание, я завел разговор на любимую тему:

– Мама, я получил за последние статьи – помнишь, про события на Дубровке? – большую премию. Вот, решил занести – ты говорила, у тебя там долг за квартплату?

Кислое лицо ее сразу же разгладилось и заулыбалось, как будто даже помолодело.

– Вот спасибо, Кирилл Андреич! – шутливо сказала она. – Сейчас отложу Нюше за квартиру. Ты сам как? Как работа? Ты мне продлевай подписку и на «Новости Москвы», и на остальное, что я люблю. А то теперь и поговорить толком не с кем. Я даже сама стала писать и посылать в газеты. Удивляюсь, почему меня до сих пор не напечатали – хотя бы в «Моей семье»? Они там, говорят, и призы разыгрывают, и гонорары присылают за хорошие статьи.

– Слушай, – воспользовался я моментом, – так ты бы хоть в гости кого пригласила – из старых подружек? Вот, например, Антонину Петровну… Как она поживает, не знаешь? А то давай вместе к ней заедем, посидим. Вы о своем, а я о Стасе поспрашиваю.

Несколько секунд мать глядела на меня с непередаваемым выражением лица, вдруг утратившего свое обычное «светское» жеманство. Она вроде даже хотела заплакать и одновременно боялась дать себе волю. С таким лицом она и ответила:

– Кирюша, да разве ты не знаешь? Разве Стасик тебе не писал?

– О чем это? – давящая тревога сжала мне сердце.

– Я-то поехать не смогу, мне дом не на кого оставить. А тебе надо бы. Да и Стасик, наверное, будет. Или, кажется, не будет, поэтому и просил меня приехать… Постой, куда же я дела письмо? Заказное… Нюша специально с почты принесла…

– Да что случилось, мама?

– Ну как же, ведь Антонина Петровна умерла. Завтра похороны. До больницы-то она мне звонила, а потом только Стасик два раза писал. Сейчас я письма поищу!

– Какие еще письма?! Во сколько и где похороны?!

– Завтра, значит, на Троекуровском кладбище. В двенадцать. Участок я не помню, но это где похоронены наши бабка с дедом, в том же ряду. Это уж Стасик выбил для матери, сейчас это дорого стоит. Ты бы, если поедешь, заодно и наши могилы прибрал, проверил, все ли там как надо: мы ведь, если что, можем рядом еще местечко оформить. Мне, как дочери, положено… Там вокруг все люди нашего круга…

Больше слушать ее я не мог. Бедная Антонина Петровна! Простая, безыскусная, всегда как будто немного робевшая с моей матерью, она, не рассуждая, посвятила жизнь самому главному – любви и преданности. И кто знает, какую страшную цену пришлось ей заплатить за это…

На остаток премии я купил строгий черный костюм, огромный букет с четным числом белых до голубизны высоких роз и широкую алую ленту – «От нас всех». Она узнает, от кого.

Приходилось опять ждать до завтра. Девочка моя, беззащитная Майкина девочка, как уберечь тебя от жестокого мира? Как облегчить непосильную ношу на хрупких полудетских плечах – груз обвинений, сомнений и загадок, связанных с жизнью и смертью? Жизнью и смертью Майки Милениной, букетиком диких гвоздик и качелями, возле которых кончились силы моего сердца…

Четверг. 30 августа

Конечно, утро четверга я встретил на Троекуровском кладбище. Мне и в голову не пришло взять родительницу с собой, настолько я привык к ее добровольному заточению. Впрочем, сегодня я очень порадовался этому – если на кладбище уместно такое чувство, как радость. Мне необходимо было побыть одному, постоять у могил деда и бабки и подготовить себя к последней встрече с милой, терпеливой и доброй Антониной Петровной, в каком-то смысле заменившей мать всей нашей троице.

Троекуровский некрополь каждый раз подавлял меня своим благообразием, холодным порядком и даже некой механической, угрюмой красотой. Если на кладбище в Щербинке, где лежала другая моя бабка, с его беспорядочным нагромождением маленьких и бедных могильных оград с типовыми искусственными венками, смерть представала жалкой, скученной и однообразной, то здесь, на Троекуровском, участки были большими, сухими круглый год. Оградки, венки и даже скамеечки перед крестами или памятниками – добротно-изысканными, а люди, обитавшие в этом «городе мертвых», – более значительными и даже заслужившими посмертные почести. Поэтому я в очередной раз поймал себя на мысли, как не на месте «чувствовала себя» среди этих генералов и дочерей министров моя простая деревенская бабка Марья Караганова. Наверно, так же будет «чувствовать» здесь себя простая вдова заводского рабочего Левки Долбина – Антонина Петровна.

Оттого и могилку ее хотелось искать не как нашу, фамильную, на главной аллее, в виду центрального входа, а где-нибудь в уголке, у забора.

Но, видимо, Стас вылез-таки из кожи, чтобы достойно упокоить мать. Ее участок оказался почти рядом с нашим, я зря только сделал огромный круг и опоздал на церемонию прощания. Несколько незнакомых старушек и старичков в черном, открытый гроб у могилы и оратор, заканчивавший заказную речь:

– Ветеран труда, отдавшая все силы на производстве. Москвичка в первом поколении, заботливая жена и самоотверженная мать… от лица коллектива… от профсоюзного комитета… от районной управы… Скорбим вместе с тобой, дорогой Станислав Львович!

Я подошел к оратору совсем близко. Грянул похоронный оркестр. Началось прощание. Ни одного знакомого лица. И почему-то нет Стаса, которого я рассчитывал увидеть здесь наверняка.

Я приподнял свои розы и наклонился над гробом: «Антонина Петровна, наша тетя Тоня, прощайте! В отличие от наших близких, вы никогда не судили нас, а всегда умели понять и простить. Вы – наш самый внимательный слушатель, наш старший товарищ, и только вам мы могли признаться во всем и всегда попросить совета. Мы знали, кто может разделить наши детские беды и на чью помощь можно рассчитывать безусловно. Если бы не вы, мир стал бы для нашего братства еще жестче и равнодушнее, и кто знает, надолго ли хватило бы чистых, наивных, доверчивых и благородных уз нашей дружбы? Поэтому вы всегда будете с нами, такой, какой остались на свадебной фотографии сына, молодой, счастливой и словно лучистой, рядом со сосредоточенным сыном и драгоценной невесткой…