Думая об этом, я не сразу вгляделся в лицо на атласной подушке. Я вообще не выношу смотреть в лица умерших – они навсегда зачеркивают милый живой облик. Но тут я неожиданно и резко вздрогнул – скорее даже содрогнулся – и неловко огляделся по сторонам, не шокирует ли это серые чопорные лица вокруг? Но нет, все смотрели равнодушно, как плохие актеры, исполняющие давно заигранные роли. Я взглянул в лицо «тети Тони» еще раз и, так и не решившись на последний поцелуй, выбрался из толпы и вплотную подошел к простому кресту с табличкой, куда намеревался повесить свою красную ленту. Да, крест был обычный, православный. И табличка обычная, пока еще деревянная, без фотографии, но с четкой надписью закругленными буквами:

Долбина Антонина Петровна 19… – 20…г.

Ты дарила мир нам – с миром и покойся.

Это было уже слишком! Я положил к подножию креста розы, сдернул тетрадную страничку, наполовину заклеившую подпись на табличке, хотел было выбросить, но смял и сунул в карман, туда же сунул и свою алую ленту и, ни с кем не прощаясь, пошел прочь от этого пошлого и кощунственного фарса.

Неожиданно сильно похолодало. Зарядил противный простудный дождь, тут же разогнавший «прощальную» толпу. Я вернулся к бабке и деду, опустил ленту на бабкин холмик и снова увидел перед собой лакированный светлый гроб и лицо на атласной подушке, серое и сморщенное, как гриб, которое даже после смертельной болезни, даже после стольких лет разлуки никак не могло быть родным и знакомым лицом Антонины Петровны. Это была не она, и не было Стаса, и никого – никого из знакомых! Но оркестр, но речь, но табличка! Я почувствовал, что ноги больше меня не держат; присел на скамеечку возле памятника бабке и достал чекушку, приготовленную в память тети Тони. Вместе с нею выпал из кармана смятый тетрадный листок. Я машинально поднял его, разгладил… И прочел:

«В пятницу, в час. «Звездочка». Скамейка под елями».

Пятница. 31 августа

Как всегда, четкое указание к действию тут же мобилизовало мои силы. Я сунул в карман недопитую чекушку и тетрадный листок, осторожно прикрыл калитку и поплелся к автобусной остановке напротив помпезного входа-выхода. А добравшись до нее, поблагодарил сам себя за терпение, с которым уже целую неделю обходился без своего железного коня. Ведь с остановки просматривалась вся дорога от кладбища, пустынная сейчас из-за дождя. И никак нельзя было скрыться серенькой неприметной фигуре, что не могла себе позволить пережидать дождь, ведь ей необходимо было держаться неподалеку от меня!

И я понял, что завтра буду добираться до места встречи тоже своим ходом и во что бы то ни стало оторвусь от чьего-то навязчивого внимания. А пока я совершенно спокойно довел «серенькую фигурку» до своей двенадцатиэтажной башни у метро «Тульская» и охотно пригласил бы в квартиру, если бы не знал, что окажу этим медвежью услугу – ведь он был так уверен в своей невидимости и неуловимости!

И весь вечер, и почти всю ночь я невольно ждал звонка от девочки, о которой не забывал ни на минуту, начиная с понедельника. Я, наверное, вообще не заснул бы, но надежда, что завтра я обязательно узнаю нечто важное, и желание поскорее приблизить это завтра помогли мне спокойно, не поминая Антонину Петровну и не сомневаясь в ее здравии, допить обезболивающую чекушку и провалиться в беспокойный, прерывистый сон.

Утром, правда, я чувствовал себя гораздо бодрее – про мобилизацию сил я уже неоднократно упоминал. Дождь, зарядивший, казалось, надолго, прошел, было довольно прохладно, но солнце сияло вовсю. Словом, прекрасная погода для загородной прогулки!

В сопровождении ставшей уже привычной «серенькой» фигуры я доскакал на метро до станции «Выхино» и вышел на железнодорожную платформу. Действуя скорее на уровне подсознания, я специально затесался в ожидании электрички в плотную толпу энергичных дачников, решив максимально затруднить работу моего неуловимого серого друга. Я давно заметил этого человека. Он сейчас старался притереться ко мне как можно ближе. Я наклонился, якобы поправить шнурки на ботинках, затем неожиданно близко заглянул ему в лицо. Был он в сером плаще и в кепке, черты лица невыразительные, светлые брови и ресницы. И глаза – размытые, блекло-голубые, бегущие от моего взгляда. Теперь я уж никак не выпущу его из поля зрения! Это лицо и эта серая невзрачная фигура уже мелькали за мной в очереди в билетную кассу: я специально громко попросил билет до Шатуры.

Касаясь плечами, мы дождались очередной электрички (на первую мы оба не попали). Завидев открывающиеся двери, я стремительно рванулся вперед – мой попутчик следом. Этот маневр я продумал заранее: влетел в вагон, якобы случайно зацепившись в дверях. Когда он и еще кто-то входящий за мной протолкнули меня вперед, я «неловко» повернулся и опять оказался лицом к дверям. Услышал: «Электропоезд следует… со всеми остановками. Следующая станция —… Осторожно, двери…» Двери поехали друг к другу; я отжал их и прыгнул обратно. С железным лязгом двери тут же плотно захлопнулись, и я ехидно помахал «серенькому» с платформы. Специально, чтобы мой «попутчик» думал, что я скрыл свой настоящий маршрут.

Я же без проблем втиснулся в следующую, подошедшую довольно скоро электричку и доехал до милого Краскова. Все получилось, как я и ожидал. Я спустился с платформы совершенно один: меня больше не сопровождали.

Выйдя к дороге, я сразу остановил машину и попросил довезти меня до «Звездочки». Вообще-то идти было приятно и недалеко, но, как и год назад, я сознательно не хотел видеть, какой стала наша красковская дорога за эти годы.

Правда, зеленый забор «Звездочки» внешне остался почти таким же, лишь на воротах красовалась выпуклая надпись: «Реабилитационный центр «Звездочка».

После прошлогоднего праздника открытия для меня не были неожиданными перемены внутри. Прежние деревянные дачные домики, где мы с семьями проводили лето, подремонтировали и утеплили. Одни остались прежними, жилыми, другие переоборудовали под учебные классы, чтобы находившиеся в Центре дети не отставали в учебе. Другие, непохожие на нас дети выбегали в этот момент из тесных классов, спешили в главный корпус на Большой аллее, где мы словно еще вчера гоняли на велосипедах и преследовали вечерами жуков-оленей, крупных и твердокожих, как тараканищи из моей московской квартиры на улице Серафимовича. А за главным корпусом прятался в общем мало изменившийся дом коменданта, стояли клетки с кроликами, зеленели клумбы и грядки, а вдоль забора рос все такой же густой яблоневый сад, на который мы набегали каждое лето.

Я видел Веньку всего лишь в прошлом голу. Но наша встреча на открытии Центра была как будто скомкана официальной суетой. Так что я заново погружался в яркие краски клумб с золотыми шарами, в сосновый запах нового высокого крыльца, в радостную открытую улыбку Веньки Ерохина и в свою, ответную, радость от нашей встречи. Никто нас не торопил, не толпился вокруг и не мешал нам спокойно приглядываться друг к другу. Венька похудел и слегка ссутулился. В кудрявых есенинских волосах пробилась седина. И все же слово «постарел» к нему не шло. Венька был человеком «вне возраста». Если наше старшее поколение – моя мать, Майкина тетка, Венькина Валерия Васильевна, наконец, – люди своего круга – вглядывалось в жизнь враждебно и с неприятным удивлением, как в ядовитое насекомое, то Веньке с самого детства она щедро дарила радость, которую мы и делили по-братски. А теперь, с годами, она, эта радость, ушла глубоко, но никуда не делась, как будто Венька упрямо берег ее, защищал от напастей и всяческой агрессии…

Через минуту мы оба словно бы вернулись в тепло и надежность нашей дружбы – в круг нашего тайного братства.

– Ероха, дружище, – начал я с ходу, – объясни, пожалуйста, что это?

Венька взял из моих рук смятый тетрадный листок и ответил, не удивляясь:

– Это от Стаса, Кир!

– От Стаса? А что ты знаешь об Антонине Петровне? О Майке? О том, почему его разыскивают?