Итак, дорогой читатель, я взялся за расследование по просьбе английской подданной Элизабет Сименс, или Бесс, как она просила называть себя. В тот же день мы открыли вместе с нею счет в Сбербанке, и я получил изрядную сумму наличными.

А сегодня, во вторник, с утра сижу на телефоне и дозваниваюсь до нашей главредши, заранее зная ее реакцию.

Среда. 29 августа

Как странно в этих дневниковых записях обращаться к читателю, как будто я пишу их не для себя самого, чтобы отмечать любые мелочи в ходе расследования! Но, видно, журналистская жилка во мне неистребима. И какая, собственно, разница, пишу ли я для себя, или для Майки, или для Веньки и Стаса, которых я не видел – дай бог памяти – уже несколько лет, – или для этой милой, сдержанной английской девочки. Важно, что я погрузился в это дело с головой, как погружался в детстве в любимую книгу, и уже не могу отступить.

Бесс остановилась в «Космосе». Мы договорились встретиться у нее сегодня, в среду, но прежде мне нужно было отпроситься у главредши, моей бывшей пассии Мариши, а так как и редакционные, и мобильные телефоны были наглухо заняты, пришлось ехать самому в редакцию.

С Маришей, Мариной Марковной Суровой, я столкнулся при входе в редакцию и сразу же напросился к ней в кабинет. По ее лицу я видел, что она уже знает про Бесс и знает, о чем я хочу говорить. Лицо этой сорокавосьмилетней ухоженной женщины было некрасиво нахмурено, и на нем легко читалось начало разговора: девица ей не понравилась – слишком молода и слишком красива! – отпускать меня с ней ей решительно не хотелось, да и редакционные дела требовали, как обычно, моего внимания и присутствия. Поэтому и речи о дополнительном отпуске быть не может.

В кабинете, спокойно глядя на ее умело подкрашенное лицо, так и не ставшее мне родным, я сразу приступил к делу:

– Мариша, все, что ты скажешь, я знаю заранее. Поэтому не трать зря времени. Мне некогда объяснять, но, если ты не дашь мне отпуск, придется увольняться – такой случай.

Мариша наморщилась еще сильнее и с видимым усилием, так, что слегка дернулись губы, спросила:

– Кир, неужели ты из-за нее? Ведь на носу день города, сдача закладки Четвертого кольца, праздник 1 сентября? Отдать все Дэну Забродину, чтобы тебя сразу списали? Она хоть понимает, чего это стоит? И кто она тебе? Неужели я для тебя настолько незначима и незначительна, что даже простого правдивого слова не заслуживаю?!

Мариша наклонилась и принялась рыться в сумочке, разыскивая носовой платок. Я не выношу женских слез, не умею ничем утешить плачущую женщину, чувствую себя беспомощным и начинаю злиться.

Я раздраженно протянул ей заготовленное заранее заявление и отчеканил:

– Марина Марковна, подумайте и сообщите мне о вашем решении. Отменить я ничего, к сожалению, не могу. Погибла женщина, которую я любил. Меня просят найти убийцу. И я его, черт побери, найду! Вот и вся правда, а сейчас, извините, мне отчаянно некогда.

Я посмотрел ей в лицо, показавшееся чужим и старым, положил на стол листок и осторожно прикрыл дверь ее просторного кабинета.

Мне отчаянно хотелось увидеть Бесс. К тому же она должна была рассказать мне все подробности и обстоятельства смерти Майки.

Лето в этом году выдалось необычно жарким. Когда я вышел из душного метро на станции «ВДНХ», мне захотелось перелететь на крыльях небольшой путь до прохладного, даже несколько сумрачного, вестибюля «Космоса». Мы уговорились с Бесс встретиться прямо у входа, но вестибюль был пуст, и мне пришлось подойти к смазливой дежурной на ресепшене.

– Да, да, – закивала с дежурной улыбкой белокурая раскрашенная куколка. – Вас, мистер Сотников, действительно ждали.

– А что случилось? Где мисс Сименс? – с подступившей тревогой поинтересовался я.

Девушка, все еще улыбаясь, посмотрела на табло с ключами, сняла один и протянула мне:

– Ей пришлось срочно отъехать. Она просила дождаться ее в номере. Номер триста три, третий этаж, от лифта по коридору налево.

– Как отъехать? – Я постарался взять себя в руки, но, видимо, на моем лице что-то мелькнуло, и куколка, уже без улыбки, заученно повторила:

– Отъехать с сопровождающим. Вы не волнуйтесь, она обещала скоро вернуться. Сказала, что это минутное дело. Просила передать, что только заберет… – куколка чуть помедлила и так же заученно продолжала, глядя в свои записи: – Заберет досье господина Долбина.

– Как?!

– Досье господина Долбина, – куколка подняла на меня глаза с видом примерной ученицы, ожидающей от учителя пятерки. Ничего, кроме как взять ключи и подняться в номер, мне теперь не оставалось.

И только в номере Бесс я обессиленно опустился на диван, уже не борясь с тревогой. Я не знал, что и думать. Девочка никого не знает в Москве! С кем же она согласилась поехать? Почему уехала, не дождавшись меня, даже не предупредив по телефону? А впрочем, кто я такой, чтобы меня предупреждать и со мною советоваться? Может ли она мне доверять и почему она доверилась мужчине, с которым уехала? Откуда он узнал о ней? И какое отношение ко всему этому имеет мой старинный кореш Стас Долбин? Кроме, правда, того, что он был женат на Майке…

В любом случае мне ничего не оставалось, кроме как дожидаться Бесс. К счастью, в номер она с мужчиной как будто не поднималась, так что приготовленные на столе бумаги предназначались для меня. А бумаг – фотографий, журнальных статей, писем, даже заметок, исписанных Майкиным летящим почерком, – было предостаточно. И именно они были сейчас единственным, что могло заставить меня заглушить тревогу и ослушаться внутреннего голоса, призывавшего к немедленным действиям.

Я поудобнее устроился за столом и принялся не спеша раскладывать бумаги в хронологическом порядке.

…И наше прекрасное и ужасное детство заполонило казенный и претенциозный гостиничный номер «Космоса»…

Мы подружились со Стасом и Вэном в первом классе. Наши с Вэном семьи жили тогда на улице Серафимовича, в доме два. В том самом знаменитом трифоновском Доме на набережной, где первые этажи были почти сплошь украшены мемориальными досками и куда в свое время Сталин, «для компактности», заселял семьи правительства и партии. Про себя я всегда называл этот дом «правительственным гетто». Вообще, я чувствовал себя чуждым этим столичным высшим кругам, не любил их и не уважал «коммунистического наследия». Возможно, это было влияние моего отца, вошедшего в элитарную семью матери со стороны и ненадолго и каким-то образом попавшего под каток репрессии. Довольно долго имя его было в нашем доме под большим запретом, и запомнился он мне только благодаря большой фарфоровой статуэтке – пограничнику с собакой, – присланной мне на пятилетие, и после развода длительной болезни матери. Мать я лет до семи почти не видел, в основном навещал ее в больницах, где пахло лекарствами и строго запрещалось шуметь и бегать.

Так что в школу я собирался с большой радостью, надеясь, что там-то уж разверну свою энергию и неуемную, по мнению родных, фантазию.

Школа находилась через дорогу, на набережной, которая тогда называлась набережной имени французского коммуниста Мориса Тореза. Раньше, как говорили, в этом здании был Институт благородных девиц, и школу постоянно грозились закрыть из-за «опасности обрушения». Здание, правда, стоит и до сих пор, но, когда я учился в третьем классе, школу все-таки закрыли и нас перевели в Лаврушинский переулок, рядом с любимой Третьяковкой. И там в пятом классе мы впервые встретили Майку… Впрочем, давайте все по порядку.

Итак… Мы с Вэном жили в Доме на набережной, а Стас с матерью обитал напротив, с другой стороны Каменного моста, в нелепом кургузом желтом доме на перекрестье путей. Дом этот каждый год собирались сносить, но, как и здание нашей первой школы, он здравствует и до сих пор. Причин сдружиться у нас было вполне достаточно.

Во-первых, выражаясь языком собаководов, мы имели «сходство родословных». Со Стасом нас объединяло то, что и его, и меня наши матери растили без отцов, из-за чего даже долгое время были дружны (правда, моя мать всегда держала какую-то невидимую планку повыше головы простоватой и неухоженной Стасовой матери. Зато Стас, в отличие от нас с Вэном, получал от своей матери столько любви и заботы, что и нам двоим, будь мы ему родными, досталось бы с лихвой). А Вэн, Венька Ерохин, хотя и жил в нашем правительственном «курятнике» и даже имел как мать, так и отца, оказался самым обделенным из нас троих (даже четверых, включая Майку), так как ребенком в семье Ерохиных он был приемным, а настоящих своих родителей не знал совсем.