У нас с ней было общее и не совсем обычное понимание жизни: мы представляли, скажем так, нерожденное дитя жизни в полумертвом теле того, что мы называли жизнью, и из-за этого копили в себе безмолвную ненависть к обыкновенному миру с его косными законами. Мы были кем-то вроде двух солдат с секретной миссией во вражеской стране, тогда как вражеской страной для нас обоих были жизнь, народ. Но Карлотта ни за что не выдала бы себя.

Ей всегда хотелось знать, что я думаю, особенно о морали. Существующие нормы бесили ее, но своей позиции у нее не было. Поэтому она шла ко мне. Ей нужно было разобраться в своих чувствах. В этом проявлялась ее истинно британская натура. Я рассказывал ей о своих взглядах, но это были взгляды молодого парня, и, как правило, она злилась. Ей очень хотелось быть как все. Даже нарушала принятые нормы, лишь бы быть как все. Тем не менее, Карлотта постоянно приходила ко мне и спрашивала — спрашивала, полагаясь на меня в вопросах морали. Даже не соглашаясь со мной, она как будто успокаивалась. И опять приходила, чтобы узнать мое мнение. И опять не соглашалась.

Мы стали близки, но не в привычном смысле, а в абстрактном, и эта близость была глубокой, хотя и не подразумевала физическую связь. Наверно, я был единственным человеком на этом свете, с которым эта неугомонная душа чувствовала себя как дома, спокойно. Что же до меня, то я всегда воспринимал Карлотту как внутренне близкого мне человека, как человека одной со мной породы. Большинство людей мне чужие. Люди они или индюшки, все равно.

И все-таки Карлотта всегда поступала в согласии с правилами, установленными ее аристократическим окружением, даже когда что-то делала по-своему. И я это знал.

Перед самой войной она вышла замуж за лорда Латкилла. Ей исполнился двадцать один год. Мы не виделись вплоть до объявления войны, но сразу после этого объявления она и ее муж пригласили меня в ресторан на ланч. На лорде Латкилле была форма офицера Гвардии, он показался мне красивым, с отличной выправкой, этот человек словно верил, что жизнь всегда будет благосклонной к нему. Он был смуглый, с черными глазами и черными волосами, а когда заговорил, я услышал мелодичный и как будто робкий голос, почти женственный из-за замедленных нежных модуляций. Пожалуй, он был счастлив, и ему льстило то, что Карлотта стала его женой.

Со мной он обходился подчеркнуто внимательно, даже почтительно, потому что я был бедным и из другого мира, из мира несчастных чужаков. Я же позволял себе подтрунивать над ним и над Карлоттой, которую злила несколько назойливая учтивость мужа.

Но и она пребывала в приподнятом настроении. Помнится, она сказала:

— Нам нужна война, вы согласны? Вы согласны, что мужчинам требуются битвы, чтобы придать жизни рыцарское благородство и воинский блеск?

А я, помнится, ответил:

— Может быть, нам и требуются битвы, но сам я не из воинов.

Дело было в августе, и мы еще могли рассуждать беспечно.

— А из кого? — тотчас переспросила Карлотта.

— Не знаю, сам по себе, наверно, — с усмешкой произнес я. В присутствии лорда Латкилла я чувствовал себя одиноким санкюлотом, хотя он старался не выпячивать свое происхождение и быть внимательным ко мне, но в то же время от него неуловимо веяло самодовольством и непрошибаемой уверенностью в себе. А я не был тем непробиваемым кувшином, что повадился по воду ходить.

Однако я не смел обвинить его в высокомерии, которого у меня самого было гораздо больше. Ему хотелось оставить авансцену за мной, пусть даже я был бы там с Карлоттой. Он так во многом был уверен, как черепаха — в своем отполированном панцире, отражающем вечность. И все же со мной ему пришлось нелегко.

— Вы из Дербишира? — спросил я, заглядывая ему в глаза. — Я тоже! Родился в Дербишире.

Ласково, но с некоторой неловкостью, он поинтересовался, не изменяя привычной вежливости, где именно. Я захватил его врасплох. Во взгляде устремленных на меня черных глаз появился страх. В самой серединке возникла пустота, словно он предчувствовал дурное. В обстоятельствах он не сомневался, зато сомневался в человеке, оказавшемся в этих обстоятельствах. В себе! В себе! Он почувствовал себя привидением.

Я знал, что он увидел во мне нечто грубое, но реальное, и увидел себя как своего рода совершенство, но вырванным из реальных обстоятельств.

Даже любовь к Карлотте, их женитьба воспринимались им как нечто нереальное. Это можно было определить по тому, как он медлил, прежде чем заговорить. И еще по пустому взгляду, почти сумасшедшему взгляду черных глаз, а также по тихому меланхоличному голосу.

Мне стало понятно, почему она околдована им. Но помоги ему Господь, если обстоятельства обернутся против него!

Через неделю ей вновь понадобилось встретиться со мной, чтобы поговорить о нем. Она пригласила меня в оперу. У нее была своя ложа, и мы сидели в ней одни, а печально известная леди Перт занимала третью ложу от нас. Похоже, Карлотта в очередной раз бросала вызов обществу, ведь ее муж в это время находился во Франции. Но она всего лишь хотела поговорить со мной.

Итак, Карлотта сидела впереди, немного наклонившись, и разговаривала со мной, не поворачивая головы. Всем тотчас стало ясно, что между нами liaison[49], правда, неясно, насколько dangereuse[50]. Ведь мы были на глазах всего мира — во всяком случае, ее мира — и она разговаривала со мной, не поворачивая головы, торопливо, но твердо выговаривая слова.

— Что ты думаешь о Люке?

Карлотта пытливо смотрела на меня глазами цвета морской волны.

— Он невероятно очарователен, — сказал я, не в силах забыть о множестве лиц в зале.

— Да, это так! — отозвалась она скучным гулким голосом, каким обычно говорила о серьезных вещах, голосом, звучавшим, словно металлический перезвон со странными далеко расходящимися вибрациями. — Думаешь, он будет счастлив?

— Будет счастлив?! — воскликнул я. — Что значит «будет»? Ты о чем?

— Со мной, — сказала она, коротко хихикнув, словно школьница, и глядя на меня робко, озорно и со страхом.

— Если ты сделаешь его счастливым, — небрежно произнес я.

— Как сделать?

Она произнесла это искренне, ровно, звучным голосом. Вечно она так, толкает меня дальше, чем я хочу заходить.

— Наверно, тебе самой надо стать счастливой, и ты должна знать, что счастлива. Тогда скажешь ему, что ты счастлива, скажешь, что он тоже счастлив, и он будет счастлив.

— Надо действовать именно так? — торопливо переспросила она. — Не иначе?

Я знал, что хмурюсь, глядя на нее, и она это видела.

— Наверно, нет, — ответил я резко. — Сам он ни за что не додумается.

— Откуда тебе известно? — спросила она, словно это было тайной.

— Не известно. Мне так кажется.

— Тебе кажется, — отозвалась она печальным чистым монотонным эхом, звучавшим как металл — она приняла решение. Мне нравилось в ней то, что она никогда не бубнила и не шептала. Но тогда, в этом чертовом театре, я мечтал, чтобы она оставила меня в покое.

На ней были изумруды, сверкавшие на белоснежной коже, и, всматриваясь в зал, она была похожа на гадалку, всматривавшуюся в стеклянный шар. Один Бог знает, видела ли она сверкание лиц и манишек. Я же понимал, что я — санкюлот, и не быть мне королем, пока тут носят короткие штаны.

— Мне пришлось немало потрудиться, чтобы стать его женой, — проговорила она быстро и четко, на низких тонах.

— Почему?

— Он очень любил меня. И сейчас любит! Но считает, что ему не везет…

— Не везет? В картах или в любви? — с иронией переспросил я.

— И в том, и в другом, — коротко ответила Карлотта, но с неожиданной холодностью и злостью из-за моего легкомыслия. — Это у них семейное.

— Что ты ему сказала? — спросил я с натугой, у меня вдруг стало тяжело на сердце.

— Я обещала, что буду везучей за двоих. А через две недели объявили войну.