Тень судна скользила по воде. В темном силуэте светились окна незашторенных иллюминаторов. Каюта Натальи была третьей от кормы, и, перегнувшись через планшир, Ярцев увидел у нее в каюте свет. Этот же свет ложился на пенную гриву у борта, на окно. На всем пространстве от Полярного круга до тропиков прочертило след незашторенное окно. Кипящая, взбитая вода вспыхивала в его свете и уносилась в тень, а в четырехугольном отражении вновь появлялись шелестящие пенные квадраты, словно моментальным снимком фиксировался каждый метр расстояния.

Держась за скользкие поручни, он опустился на ют, ближе к воде. Шум волн стал густым, насыщенным. Винт лопатил воду, словно плуг на пашне, выворачивая из ее глубин мощные сгустки фосфоресцирующей массы. В размеренном движении винта ощущалась слепая неотвратимость, словно не было ни судна, ни главной машины, ни Южной Георгии и рейсового задания, а только это вот коловращение за кормой, в котором возникали и гасли свои светила, рождались и гибли мимолетные всплески неведомых жизней. Отдаляясь от судна, свет разряжался, дробился на отдельные вспышки. Магниевые искры в русле потревоженной воды долго еще тянулись за кормой, образуя свой млечный путь.

Его разбудил бодрый голос помполита: «Доброе утро, товарищи моряки! Прослушайте судовые известия».

Это собственное изобретение Василь Василича, по утрам рассказывать, где находятся флотские суда, какая обстановка на промыслах, вести из порта, уже принятые радистами на телетайп. Это нововведение, как и каждое поначалу, вызывало у команды недовольство. Еще бы, лишние четверть часа урывает у сна. Оптимисты утешали: «От безделья мужик мается, с непривычки. Привыкнет — пройдет». Но вот не прошло. А теперь вроде бы и просыпаться легче, когда знаешь, что где-то в сотне миль слева проходит «Зенит», что рыбы на промысле много и ждут там «Памяти Блюхера» не дождутся, а однотипный пароход «Памяти Якира» уже вышел оттуда с полными трюмами и, может быть, даже удастся встретиться, чтобы дать ему топливо. Свои ведь все пароходы, одна контора, и ребята на них свои ходят, с которыми когда-то вместе плавать доводилось, и в ремонтах стоять, и за столом сидеть, и из разных передряг выбираться. Встретиться, чтобы снова расстаться на года. Когда потом судьба сведет и где, в Тихом ли океане, на новом промысле у Кергелена или в кафе «Театральном»? Берег дорог друзьями, и когда разошлись друзья по всему свету, то каждый район, где находится знакомое судно, и на карте видится иначе — не просто голубой холодный цвет, а словно бы островок на схождении широт, от берега отпавший. И столько этих своих островков раскидано по карте, что кажется, нет уже отдаленных и тайных широт, а вся земля видится одним уютным и знакомым домом.

Ярцев слушал новости, не открывая глаз и вспоминая о своей последней встрече с Колей Ковалевым, как сидели они в кафе «Театральном», самом уютном и тихом кафе города, прочно освоенном морским людом, и Коля рассказывал, что на общефлотской конференции разошелся с начальником флота во взглядах на автоматику.

«Хвалит ее и хвалит, суда эти новые превозносит до небес, а я сижу и головой качаю».

Колю потом называли «первая жертва автоматики».

С тех пор как он перебрался в тралфлот, они не встречались, только изредка обменивались радиограммами на День рыбака да на День Военно-Морского Флота…

Помполит рассказал о результатах игр по волейболу, напомнил о подписке на газеты и журналы, фильм назвал, который вечером крутить будут, и вдруг словно выстрел среди тишины: «Сегодня банный день».

Сон с Ярцева как рукой сняло. И с отупляющим раздражением перед ним возникли тяготы предстоящего дня, изнуряющая, нелепая эта борьба с самим собой, погоня за взглядом и поиски исчезающего равновесия.

«Банный день»! Раскрытая дверь прачечной, мимо которой можно ходить беспрепятственно и видеть  е е. Весь день, до самого вечера, и не надо ловить, считать те минуты, когда она протирает палубу в своем коридоре, медблоке, и искать повод, чтобы вылезти из машины. Встретившись с ней взглядом, вновь почувствовать шок разряда и час, два находиться в состоянии покоя и острой работоспособности, не думать, не слышать о ней. А потом по каплям вновь начинает накапливаться это саднящее раздражение, вначале еще не осознанное, как желание пить, которое можно заглушить сигаретой, но потом навязчивое, неотвратимое, и нить поиска исчезает, как ручей в песке, сознание схватывает побочные, необязательные сигналы, и только напряжением, от которого начинает ломить виски, можно еще продержаться каких-то четверть часа, пока жажда не станет нестерпимой.

За полтора часа он значительно продвинулся вперед. Ложный сигнал обрел свой, вполне видимый источник и заблокировал систему.

Что-то было в этой ситуации знакомое. Но у него уже не хватало времени проследить связи до конца. Он осознал жажду и, бросив на коврик испытательный блок, чертыхаясь и проклиная весь белый свет, побрел по трапам наверх, прихватив для видимости отвертку и пассатижи.

Он опоздал. Тамбур прачечной был чист и застелен свежими картонками коробов. Сменную обувь он не переобул, и его шаги на картоне оставляли четкие следы. За комингсом тамбура картонки кончались, и чтобы не пачкать палубу, он несколько раз прокрутился на каблуках, потом на носках, пока убрал мазут с подошв, и прошел к открытым дверям прачечной.

Машины гремели, размешивая белье, как в бетономешалке, но  е е  не было видно. «Еще, может быть, в гладилке», — с надеждой подумал он, но уже чувствуя, что и там нет, все-таки заглянул в распахнутые двери. На крючке висел только линялый халатик. Валики гладильного катка медленно поворачивались, наматывая на себя простыни. Ярцев выключил машину. «Тебе бы раздолбать ее, что машину бросила без надзора, а не бегать в поисках взгляда. Тоже мне Ромео выискался», — обругал он себя, ко ноги сами уже несли его к кабинету доктора, откуда она обычно начинала приборку. Он поздоровался с доком, вошел, оглядываясь по сторонам, словно она могла спрятаться в каком-нибудь углу обширного кабинета. «Измерь давление», — попросил он. И пока док наматывал ему на руку черный жгут, он все косил взглядом на отворенную дверь, не пройдет ли мимо. Док накачал грушу раз, другой, пожал плечами, потом повернул к нему манометр: «Почувствуешь первый удар — скажи». И снова накачал.

Она не проходила, но ему казалось, что он слышит где-то на этажах ее крикливый голос.

— Что, была вчера поддача? — спросил док.

Ярцев прислушивался к доносившимся голосам. «Определенно женский голос, только, может быть, не ее, за таким фоном разве поймешь».

Он кивнул доктору и опустил рукав рубашки.

— Пока не бегай, — сказал док. — И не пей.

— Бог с тобой! — возмутился Ярцев. — Я в рот не брал уже две недели.

— Странно, — произнес док. — Очень странно. Что же с тобой? — Он потрогал полировку стола и потер пальцы, будто сшелушивая песчинку.

— А-а-а, понял, ты и есть чертушка! — обрадованно выкрикнул Олег. Такое же движение появилось у Натальи последнее время.

— Олег, не надо, Олег. Хочешь, я тебе освобождение выпишу? — испуганно отстраняясь, предложил док.

— Ты что, меня за дурака считаешь? — сказал Ярцев, быстро подымаясь.

— Счас, счас. Ты хоть таблетки возьми, — всполошился док. — Куда же ты?

Ярцев был уже у порога. Голос слышался сверху, со второй палубы. Ярцев взлетел по лестнице и на следующем пролете чуть не натолкнулся на Наталью. Она выясняла отношения со старпомом. Они прижались к переборке, пропуская его. Дороги назад уже не было. С независимым видом он прошел мимо них и дальше, вверх, на мостик — больше никуда не свернешь.

Зашел, остановился около авторулевого. Стрелки курсов бегали по шкале друг за другом, иногда замирая чуть левее ноля. Пассат дул на исходе, тропики кончались.

С крыла появился третий штурман с секстантом в руках.

— Солнце зашло, не могу точку взять, — пожаловался он.

Ярцев открыл регистратор маневров, надавил клавишу. Печатная машинка отстучала время, старое, трехнедельной давности — датчик опускали только на швартовках.