— Притвори дверь покрепче. Так. Теперича становь сюды маленький столик. Так, — и достал из кармана колоду карт. — Перекинемся, гостюшки. Аркадий Илларионыч, подсаживайтесь к столу.

— Я не против. Только ведь пост. Не грех будет, Устин Силантьевич?

— Дык ведь как вам сказать, Аркадий Илларионыч, — оглянулся Устин на иконы. — В священном писании про всякое есть, а про карты ни слова. Стало быть, карты — не грех, — но на всякий случай привычньм жестом задёрнул шторку перед киотом.

— Так, так. Вот она, философия жизни. Грех упрячем в орех, а ядрышко в рот. В преферанс перебросимся, — предложил ротмистр.

— Устин Силантич, к тебе гость, — крикнула из столовой Матрёна. — Да отоприте дверь-то. Пошто закрючились?

Ротмистр приметил, как вздрогнул Ваницкий.

— А ну тебя к бесам, — рявкнул Устин.

— Гость-то из банку…

— Из банку? — лицо Устина как пылью покрылось.

— Согласно параграфу двадцать один договора… Зачитываю его: «Если покупатель — покупатель это вы, господин Рогачёв, — если покупатель просрочит второй платеж, банку представляется право вступить в управление прииском и наложить арест на намытое золото до полного погашения долга». Господин Рогачёв, вы можете сейчас же, немедленно погасить свой долг перед банком?

У Устина мускулы напряглись. Желваки заиграли на скулах под бородой, и она, как рожь в непогоду, заходила волнами.

Так, напружинясь, ещё дед и прадед Устина готовились к встрече с мчавшейся с гор лавиной, укрощали уроса — жеребца или смотрели в маленькие злые глаза вставшего на дыбы медведя.

Молча смотрели. Молчал и Устин.

— Господин Рогачёв, ответьте, пожалуйста, сможете вы немедленно погасить свой долг перед банком? — напомнил приезжий.

— Кого? — Устин сторожко оглядел столовую. Все сидели молча, опустив головы, как на поминках. Представитель банка — у обеденного стола. Не успели убрать ещё стол: скатерть залита вином и медовухой, объедки горками на тарелках. Ваницкий, ротмистр, Симеон, Ванюшка — на стульях, вдоль стен — безмолвные зрители, только Матрёна стояла, прижавшись спиной к белой печке, и он, Устин, в дверях кабинета.

— Устинушка, родненький, што ж такое деется-то. Один прииск начисто отобрали, теперича за второй принялись. Шкуру дерут. У-у, варначья кровь, — грозила она кулаком представителю банка и шикала на него, как на гуся.

— Погоди, мать, не кудахтай, — отстранил Устин Матрёну.

— На основании вышеизложенного банк уполномочивает меня приступить к управлению прииском некредитоспособного должника Устина Силантьевича Рогачёва, — закончил представитель банка.

— Как неспособный, — возмутился Устин и одновременно оробел, как робел год назад перед управляющим господина Ваницкого. И снова та же непонятная сила схватила за горло, давит.

Зачем-то Ваницкий сел рядом с представителем банка, и Устину показалось, что теперь стало два судьи. Горло сдавило сильнее. Перед глазами замельтешили чёрные точки, как мошкара на покосе.

— Пал Палыч, — пристукнул ладонью Ваницкий банковские документы, — я не понимаю и решительно осуждаю скоропалительные… неоправданные действия банка. Я видел работы на Устиновском прииске и свидетельствую своим честным словом: через двадцать дней шахта будет пройдена. А вы разоряете дебитора накануне…

Ваницкий говорил долго. Незнакомые слова мешали Устину понять всё, что он говорил, но главное повял: «Заступник… Брат ты мне… Брат…» И когда Ваницкий перестал говорить, в свою очередь, тоже стукнул кулаком по столу. Но легонько, с почтением.

— Правильно всё Аркадий Илларионыч обсказал. Спасибо ему, — Устин поклонился. — Да ежели в шахту не верите, так посля паски я свадьбу сына играю и Богомдарованный мой снова будет. С него заплачу.

Павел Павлович продолжал невозмутимо читать.

— Кроме задолженности за прииск Аркадьевский покупатель — покупатель это вы, господин Рогачёв — имеет долг перед банком за проданное ему, — то есть вам, господин Рогачёв, — оборудование, ранее принадлежавшее господину Ваницкому. Согласно параграфу двадцать четыре, в случае просрочки платежей, означенное оборудование поступает в собственность банка и реализуется им в возмещение причинённых убытков. Господин Ваницкий, я уполномочен вести переговоры о реализации поименованного в письме имущества. Господин Ваницкий, вы купите оборудование?

Аркадий Илларионович очень естественно изобразил изумление.

— Я? Не-е знаю. Так неожиданно. Оно предназначалось для Аркадьевского прииска, а прииск теперь не мой. И… — он резко повысил голос. — Я считаю бесчеловечным разорять Устина Силантьевича накануне пуска его первой шахты. Я не могу допустить этого как человек, как член комитета общественного порядка. Я буду протестовать, сколько есть сил. И если уж мой протест не поможет, то, конечно, выручу Устина Силантьевича, но… сами понимаете, за половинную цену.

— За половинную? Да оно ещё в ящиках… — Устин взмахнул руками. И безвольно опустил их, не находя больше слов.

— Батюшки, грабят! — закричала Матрёна.

— Подождите, — Павел Павлович встал. Прошелся по комнате. — Я тоже не понимаю, Аркадий Илларионович, почему за половинную цену? Это оборудование необходимо для других ваших приисков. Устин Силантьевич затратил на перевозку его в несколько раз больше, чем стоит само оборудование. Банк полагал, что вы возместите хотя бы часть стоимости перевозок и дадите тысяч триста.

— Прошу, с-сударь мой, без нотаций. Устин Силантьевич, не бойтесь, я защищу вас, докажу банку несуразность его политики. Хотя бы уж потому, что с вас он получит за оборудование полностью, а с меня — половину. Да-с, половину и ни копейки больше. Прошу, Пал Палыч, написать об этом в правление банка. Ведь не повезёт же банк все это железо обратно в город, платя за провоз в три раза дороже, чем стоит само оборудование. А вы, Матрёна Родионовна, угостите Пал Палыча медовухой, сообразите чайку. Это в банковских операциях помогает. А мне пора начинать сборы в дорогу. Так не забудь, Пал Палыч, плачу половину. Не больше.

— Вовсе не надо продавать оборудование, — уговаривал Устин. — Через двадцать дён я шахту добью, так золота у меня станет — засыпься.

Аркадия Илларионовича не интересовало дальнейшее развитие событий. Ему стало скучно, и он пошел за Якимом.

Ваницкий был прав. За чаем, за пирогами, за медовухой Павел Павлович понемногу оттаял. Не грозился параграфами и даже согласился не накладывать сразу арест на прииск. Но когда Яким Лесовик поднял тост за свободу, у Павла Павловича медовуха плеснулась из бокала.

— Свобода? Господа! Вы не представляете себе, что творится в городе. Непостижимо уму. Перед моим отъездом приходят в банк два вооруженных босяка с какого-то завода и приносят требование — выдать им пять тысяч рублей на нужды Советов, чёрт знает, каких депутатов.

— М-мда. — Ваницкий тоже поставил бокал, — Советы! Кто их принимает — всерьез? Тешутся, чешутся. Заместитель председателя какой-то полуграмотный деповский слесарь. Я знаю его. Он у меня сейф вскрывал, когда я потерял где-то ключ.

— Так вот. Этот милейший слесаришка и подписал требование на деньги.

— Ему отказали?

— Натурально. Но тогда он явился сам и арестовал управляющего банком.

Ротмистр подавился глотком медовухи и, зажимая рот, выкрикнул:

— Боже! Куда мы идём? Надеюсь, его освободили?

— Натурально. Вмешался комитет общественного порядка, полиция…

— Значит, полиция ещё функционирует? — обрадовался ротмистр.

— Как вам сказать. Полицмейстер сбежал. Губернатор сбежал. Жандармский полковник тоже сбежал.

Устин не слушал разговоров. Боль в груди утихала, словно зверь разжимал свои лапы и когти его медленно выходили из сердца. «Спасибо господину Ваницкому, помог всё же. А тут, бог даст, медовуха проймет Пал Палыча», — думал Устин.

— В полиции кого-то выбирают, — продолжал возмущаться Павел Павлович. — Она даже не полиция, а… — Павел Павлович пощёлкал пальцами.