— Милиция, — подсказал Ваницкий.

— Во-во. Н-ничего не поймешь. Необходима твердая власть. Ой, как необходима, чтоб из этих Советов, комитетов, комиссаров перья полетели.

— Пал Палыч, тише, — прикрикнул Ваницкий. — Я понимаю ваше возмущение, но я сам член комитета. Сам эмиссар. А твердая рука будет, Пал Палыч. Ручаюсь. За свободу, друзья! Чистую, прекрасную, без Советов и депутатов.

В столовую боком протиснулся приказчик Устина и поманил Симеона.

— Господи, с людями-то поговорить не дают, — завздыхала Матрёна. — Сёмша, иди к столу. Чай стынет. А приказчику скажи, штоб не смел входить без спроса, куда ему дорога заказана.

— Подожди, мать.

Вернулся растерянный и крикнул ещё от порога:

— На Богомдарованном сход!

— Садитесь, Симеон Устинович, — потянул его за рукав Павел Павлович. — Эка невидаль — сход. Вы бы в городе посмотрели. Там у каждых ворот сейчас сход, а на каждом углу митинг. Две кухарки встретятся на базаре и сразу одна из них председатель, вторая оратор.

Ваницкий весело рассмеялся.

— Сядьте, Симеон Устинович и радуйтесь вместе с нами, что народ, молчавший тысячу лет, запуганный, забитый народ, наконец-то заговорил. Пусть митингует. Пусть в нем пробуждается гражданственность, государственное самосознание. Это совершенно необходимо новой России. Да садитесь же наконец. Бульон стынет.

Симеон не мог успокоиться. Наклонившись к отцу, хотел шепнуть ему на ухо, но прохрипел на всю столовую:

— Да они там артель устраивают. Богомдарованный забрали. Пишут какие-то письма на сосёдние прииска.

Устин, бросив на стол надкусанный пирожок, чуть прищурившись, ждал, что скажут Павел Павлович и Ваницкий.

— Шуточки шутят, — рассмеялся Павел Павлович. — Впрочем, банку решительно все равно. Симеон, остывает бульон.

Сорвав с шеи салфетку, Ваницкий встал, вышел из-за стола. «Артель? Стоит только поблажку дать, и завтра будет артель на Софийском, послезавтра на Баянкуле, потом за Зацепе». Решительно повернулся и торопливо пошел к двери.

— Я как член комитета общественного порядка, должен пресечь беззаконие. Ротмистр! Едем на Богомдарованный.

— Я арестован.

— Сейчас не до шуток. Заберите свой револьвер. Он у меня в портфеле. Да шевелитесь быстрей. Бульон вам потом подогреют,

— Но вы говорили, что в России теперь нет политических бунтовщиков.

— Перестаньте, ротмистр, придираться к словам. Тут не политика. Тут просто-напросто воровство. Нарушается священный принцип частной собственности. Это… Это нож в спину революции. И поймите, ротмистр, сейчас на сотни вёрст вокруг нас ни полицейского, ни земского начальника, ничего, к чему мы привыкли. Мы двое — единственные представители власти.

…Очень болели распухшая челюсть и сломанный зуб. В ухо будто тараканы залезли, — копошились там, ползали и кусали. Егор сидел на топчане, поддерживая, ладонью распухшую щеку, качался, как ванька-встанька, и тихо постанывал.

Он в землянке один. Даже Капка с Петюшкой убежали на митинг.

— Будь она трижды проклята эта слобода, — ругался Егор. — Ишшо раз так по морде ослобонят, и хлеб кусать станет нечем. Во, во, — совал палец в рот, щупал шатавшийся зуб и, съежившись от боли, вскрикивал: — ОйI И на кой ляд мне эта слобода? Мне хлеба поболе, Петюшку грамоте выучить, а слободой я и сам с кем хошь поделюсь. Вон она, тайга-матушка, иди куда хошь, только исть чего будешь?

Распахнулась дверь, и Капка с Оленькой с порога закричали:

— Папаня, тебя куда-то выбрали.

— Отчепись, не то валенком запущу…

Девчонки исчезли. Но скоро Капка снова прибежала:

— Маманя послала сказать: господин Ваницкий приехал. Все в контору побегли. Станут рядить про новую жизнь.

И опять убежала.

Егор закряхтел, засуетился. Боль вроде сразу, же приутихла. Натянул на плечи рваный полушубок — получше Аграфена надела, — на голову шапчонку с полуоторванным ухом — получше была, да та на Капке, всегда норовит в отцовском пощеголять. Обвязав больную щеку платком поверх шапки, — концы торчали как заячьи уши, — вышел на улицу.

В конторе собрались приискатели. Сидели на подоконниках, на корточках на полу, — толпились в коридоре. Ваницкого не было. Он с Ванюшкой и Ксюшей ходил возле шахты, шурфа, промывальных приборов, критически всё осматривал… Осмотрел и «копай-город», как в шутку называли приискатели свои землянки. — Взвешивал, прикидывал, что-то записывал, расспрашивал, сколько намывают золота за смену, за месяц. Потер руки, словно вымыл их, и сказал:

— Надо знать, как соседи живут, Ну вот что, друзья, положитесь целиком на меня, сядьте в уголок и молчите, а то испортите всю обедню.

Войдя в контору, Аркадий Илларионович сразу почувствовал — у приискателей настроение приподнятое, — Сбросил шубу у самой двери и пошел, приветливо улыбаясь.

— Ба! Да тут у меня половина друзей. Здравствуй… Егор! Здравствуй, — крепко обнял, пожал Егору руку. — Как жена? Ребятишки? А я соскучился по тебе. Помнишь, как бывало мы с тобой зальёмся в тайгу на недельку, на рябков или на коз, Соскучился и по байкам твоим. А, дядя Жура! “Здорово! Давай твою лапу. Ещё не женился? Ну смотри, будешь свадьбу играть, я первый гость.

Протискиваясь к столу, Ваницкий балагурил, а сам исподлобья наблюдал за приискателями, особенно за теми, что сидели возле стола, естественно полагая, что это зачинщики.

Поднялся Вавила:

— Тише, товарищи. Раз представитель новой власти пришёл, собрание считаю открытым.

Аркадий Илларионович протестующе замахал руками:

— Никаких собраний и протоколов. У меня здесь много друзей, и будет просто дружеский разговор. — Помолчал. Вздохнул. — Друзья мои, а вы меня огорчили. У вас были какие-то думки о самоуправлении. Рядом в селе находится представитель новой власти. Пришли бы, поговорили, а вы с бухты-барахты, не подумав, не подготовив вопроса — митинг. Это самоуправство, друзья мои. А свобода — прежде всего строжайший порядок.

Ваницкий пристально посмотрел в глаза то одному, приискателю, то другому, будто выговаривал каждому в лично. Видел опускаются головы — и торжествовал.

И Вавила почувствовал перелом в настроении товарищей. «Еще немного и начнут прощенья просить…» Решительно встав, он перебил Ваницкого:

— Никакого самоуправства, гражданин представитель. Мы обсудили устав артели, написали протокол собрания и выбрали делегацию к вам. Большинство посчитало, что устав надо у вас утвердить. Но раз вы приехали сами, вот и просим прочесть его. Утвердить. Все по закону, товарищи?

— Все, а как же иначе.

Ваницкий почувствовал: были споры. Решил найти союзников.

— Гражданин Вавила, мне говорили, что давно вы были противником артели. Надеюсь, ваши убеждения не изменились?

— Нет. Но изменилась обстановка, гражданин Ваницкий. При царе говорить про артель — значило дразнить полицию и подставлять товарищей под удар. А теперь у пас свобода. И свободные люди могут свободно выражать своё мнение. Так, гражданин Ваницкий?

Ваницкий уклонился от ответа.

Вавила одернул гимнастерку и протянул ему тетрадь.

— Вот устав. Мы просим его прочесть и утвердить. Так сказать, узаконить нашу артель.

— Очень хорошо. Я доложу об этом, в комитете. До решения комитета, я полагаю, всё остается. по-прежнему. Так? — И быстро повернулся к Егору. — Конец всему делу венец. Не напоишь ли по старой дружбе чайком?

— Господи! Да милости просим…

Вокруг одобрительно зашумели:

— Видал, новая власть-то не брезгует нашим братом.

Вавила возвысил голос:

— Гражданин Ваницкий! Мы настойчиво просим сейчас же прочесть устав. Дело не терпит.

— Устав велик, и я просто боюсь задерживать вас.

— Ничего, мы подождем. Как, товарищи, подождем?

— Подождем, подождем!

Егор протиснулся к двери и остановился в недоумении: «Как же это получается? Ваницкий, значит, говорит — всё правильно! Вавила зачнёт напоперек воротить — тоже вроде бы верно. И чайком попоить господина Ваницкого хорошо бы, а штоб устав сейчас утвердить — ещё того лучше…»