— Што ты? Третий день Ксюхи на прииске нет.

Матрёна растерянно засуетилась по избе. Переложила с места на место хлебы. Горшок со щами, приготовленный на обед, засунула в печку и, сев на лавку, заголосила:

— Ксюшенька, доченька, родимая, неужто сгубили тебя лиходеи, неужто я боле очей твоих не увижу…

Голосила. Слезы лились рекой, а про себя думала: «Теперь не оберешься стыда. Што про нас суседи-то подумают. Самого по судам таскают. Девка пропала…»

И снова взахлеб:

— Сиротинушки мы разнесчастные…

Черной змеей вьется по снегу длинный ременный бич, и конец его, распущенный, как беличий хвост, взрывает на дороге снеговые фонтанчики. Вихрем мчатся кони, расстилая по ветру длинные чёрные гривы.

Устин недоволен. По проселкам можно тащиться как хочешь, а по улице Рогачёва надо лететь. Люди смотрят.

— Не простокишу везешь. Поддай, — привстав, Устин бодрит ямщика под бок кулаком. Откинувшись в кошеве, смотрит по сторонам. Рогачёвская улица — ряды подслеповатых черных домишек. Зима едва началась, а на крышах снеговые грибы. Голубой стрелой пролегла между ними дорога. Почти пятьдесят лет Устин ходил этой дорогой. Босиком и в залатанных броднях месил осеннюю грязь, в подшитых пимишках бродил по снегу, в метель кутался в старенький полушубок или шабур. И никто не обращал на него внимания. Идёт — пусть идёт. Мало ль таких в Рогачёве.

А сейчас приезд Устина — событие. Бабы, мужики, ребятишки, заслышав перезвон ямщицких колокольцев, бросаются к окнам, выбегают на крыльцо.

— Смотри, смотри. Никак в лисьей шубе?

— Шапка-то, шапка-то… За такую со всей десятины пашеничку отдай.

— Звери, не кони!

— Поддай, говорю. Не то на чай не получишь, — напоминает Устин ямщику.

— Эй, залетные-е, взвейся!

Ямщик крутит короткую ручку бича. Хлыст поднимается вверх и вьется в крутых, замысловатых спиралях. — Э-эх! — привстает ямщик с облучка, чёрная ременная змея, с шипением, со свистом распрямляется и, описав широкий круг, обжигает потный круп передней гусевки.

Присела лошадь, рванулась. Летят из-под копыт снежные комья.

В тайге снега глубокие, и обыкновенная тройка — коренник и пристяжные — не пройдет. Здесь лошадей запрягают цугом: одна за другой на длинных постромках бегут гусевые. Таежная тройка — не клубок лошадей с разлетом голов пристяжных, а длинный, стремительный поезд.

Матрёна заслышала перезвон бубенцов. Припала к окну.

— Господи! Никак сам хозяин? Как же я встречу его? Как расскажу родимому, што сгинула наша Ксюшенька. Как Скажу про нее, как поведаю!

Не снижая скорости, тройка завернула к воротам. Белыми веерами брызнул из-под полозьев наезженный снег.

— Т-п-пру-у… Стойте, соколики!

Устин выбрался из кошевы и распахнул шубу. Огнем вспыхнули рыжие лисьи хребты. Не торопясь, постукивая ногами в белых чесанках выше колен, пошел к избе. За ним из кошевы вылезла девушка в продранном полушубке.

Матрёна всплеснула руками.

— Никак Ксюшка! Доченька ненаглядная. Солнышко ясное, — и выбежала на крыльцо, едва набросив на плечо шубейку. Устин Силантич, где ты Ксюху-то встретил?

— А ну перестань голосить. Веди Ксюху в избу да готовь вожжи. Уму буду учить. — Взглянул на запорошенный снегом сруб нового дома. Нахмурился. — Пошто на доме никто не работает? А ну-ка, пошли сюда Сёмшу.

Утопая по колено в снегу, побрёл к срубу. Внутри него снег, человеческого следа не видно. Подошел Симеон.

— Здравствуй, тятя.

— Здорово-те, — заложил большие пальцы в карманы синего пиджака, прищурился. — Прикажи, штоб амбары готовили. За мной обоз идёт, барахлишко разное тащит для нового дома, — сказал небрежно, будто всегда за ним приходили обозы. — На шахте-то как?

— Золотит хорошо.

— А шурф?

— Супротив прежнего вдвое прибавил.

— Ладно. Пошто на постройке рабочих не видно? Чего затоптался как бык на бойне?

— Дык у Кузьмы Иваныча на мельнице плотину прорвало. Богом просил уступить на время рабочих. Они, мол, плотинщики. Других таких на селе не найти. Я, мол, всегда вам навстречу: лошадей надо было — милости просим…

— М-мда… С лошадями, бес хитрый, начисто шкуру спустил. Не надо было плотинщиков ему давать. Пусть бы сам в воду лез.

Большими шагами прошёлся по заснеженному полу. По-хозяйски проверил, как отворяются рамы, похлопал по косякам.

— М-мда… Не след было давать плотинщиков Кузьке. А сильно плотину прорвало?

— Дык если б не наши рабочие, и плотину бы унесло, и мельницу напрочь подмыло.

— Добро! Нут-ка, идём Кузькину плотину смотреть.

— Мать чаевать кличет.

— Подождет.

Глубокие сугробы рыхлого снега намело по берегам Выдрихи. Лежит он и на берёзах, клонит деревья к земле. Снежными шубами укутаны прибрежные тальники. На крыше мельницы надувы надвинуты по-ухарски, набекрень. Река ещё не застыла. Бежит в снеговых берегах, чёрная, смоляная. Над талой водой кружится парок, куржаками садится на плотину, на стены, на деревья. Все бело. Все в куржаках. И среди белизны — чёрная смоль воды.

В плотине рана зияет. Будто зверь вырвал клок. В промоину, хлещет вода и тяжёлыми, свинцовыми струями падает в омут.

На крутых берегах, на лугу ниже мельницы, народу, как галок. Черными стайками на белом снегу.

— Батюшки светы! Силища какая, — охают бабы, глядя на воду. Застыли, а не уходят.

— Ежели сорвет плотину, куда теперь зерно-то везти молоть?

— Ежели сорвет, достанет бабам толкан в ступе толочь. Не иначе.

Заиндевевшие лошади тащат к плотине возы хвороста, пихтовые брёвна. У самой промоины огромный костёр. Длинные желтые клочья огня мечутся, крутятся на ветру и гаснут в дыму.

Кузьма Иванович, сгорбленный, суетливый, бегает по плотине. То подбежит к мельнице и замашет на столпившийся народ:

— Осадите вы ради христа. Не мешайте тут, — то подбежит к прорану и поторапливает рабочих — Дружней, братцы, дружней. Мороз-то крепчает. Не дай бог, шуга шубой повалит, и пропали все наши труды.

Устин подошёл, поздоровался:

— Бог на помощь, Кузьма Иваныч! Как дела?

— Спасибо Сёмше… Устинычу, век буду помнить. Плотинщиков дал. Второй день пластаемся. Чуть остановишься, вода таких дыр понавертит, не приведи господь.

— Так… так… — обойдя косогор, Устин взглянул в проран. Бурлила вода. Поля шуги, лениво крутясь, подплывали к плотине и срывались в пучину. В промоине, по колено в воде, стояли трое главных плотинщиков.

— Хворост! — кричит Михей.

— Хворосту, братцы, хворосту, милые, — суетится Кузьма Иванович. — Хворосту, помоги нам бог.

Тарас, стоя в воде рядом с Михеем, принимает вязанку хворосту.

— Подсоби!

Сразу рывком бросают вязанку в воду и, прыгнув на нее, топят. Вода клокочет, пытается вырвать хворост. Пенный вал с ревом поднимается выше колен. Только крепкие веревки, подвязанные под мышками, держат плотинщиков.

— Страсть-то какая, — крестится Кузьма Иванович и пятится от промоины. — Ах, Устинушка, как пошла вода, как пошла… Ставень открыли, а она прибывает. Валом идёт. В Притаёжном, сказывают, мельничонку снесло. Повыше Черного мыса — другую, и вся вода здесь. Спасибо Сёмше, спасибо Михею. Еле управу нашли на нее. Где-то, грит, затор был. Как прорвало его…

— Камни! — кричит Михей.

Стоя на хворосте в ревущем потоке, Михей принимает большие угловатые камни и, опустив их в воду, прижимает прутья.

— Еще камней! Живо!

Холодный хворост в воде сразу же леденеет, становится скользким. За спиной Михея ревет водопад в три сажени. На Михея надвигается поле шуги. Товарищи наверху уперлись баграми, и льдина хрустит, ломается, рвётся в поток.

— Камни! Живей!

И вновь наклонившись, Михей укладывает, валуны на хворост, а вода хлещет на плечи.

— Михей! Льдина срывается!

— Камни!

— Михей! Берегись!..

Льдина с хрустом летит на Михея.