— Вавилу… Вавилу послухаем.

— Товарищи! — забравшись на крыльцо, Вавила поднял высоко над головой кулак. — Товарищи! Не стало царя. Учредительное собрание… — а в голове неотвязная мысль что всю жизнь боролся против ваницких, устинов и вдруг вместе с ними? Он замолчал. Но народ ждал его слова, и Вавила запел:

Федор, Тарас, Ксюша, Кирюха, Иван Иванович подхватили:

Песня звучала все громче. Вавила с радостью видел, что подпевали ещё несколько человек, совсем незнакомых, и старался запомнить их. Увидел растерянное, злое лицо Ваницкого. Он старался перебить поющих, требовал тишины.

Вавила теперь знал, что надо делать. Когда песня кончилась, он, не надевая шапки, заговорил:

— Дорогие товарищи! Народ победил. Гражданин Ваницкий сказал, что власть наша. Так возьмем её, и будем сами, своими руками, строить свободную, новую жизнь.

Говорил горячо, торопливо. Казалось, не слова, а огонь бросал он своим товарищам. Даже угрюмые, бородатые кержаки светлели, одобрительно кивали, подталкивая друг друга.

Вавила торжествовал.

— Дорогие товарищи! Разойдемся, обдумаем, выберем свой рабоче-крестьянский Совет, и…

Ваницкий шагнул вперёд, встал рядом с Вавилой, обнял его за плечи и крикнул:

— Ур-ра-а-а… Мужики! Правильно сказал гражданин Вавила. Сейчас же изберем комитет общественного порядка.

— Не комитет, а совет, — крикнул Вавила.

Ваницкий развёл руками и рассмеялся:

— Не все ли равно. Как говорят в народе: «Хоть горшком назови только в печь не ставь». И зачем ждать. Свободу берут немедленно. Правильно я говорю?

— Правильно, — поддержали все, даже Федор с Кирюхой.

— Мужики! Тише, тише, — просил Ваницкий. — Предлагаю избрать граждан справедливых, богобоязненных, уважаемых всеми. Трех хватит?

— Хватит.

— Так вот, Кузьму Ивановича, Устина Силантьевича и…

— Вавилу! Вавилу!

— Друзья, ур-ра комитету!

— Ур-ра-а…

Приветливо улыбаясь, Ваницкий пожал руку Вавиле.

— Поздравляю, с избранием, с народным доверием. Вы большевик? Надеюсь, правильно поймёте животрепещущие задачи революции. Учтите, идёт война с немцами!

— Крестьянину и рабочему война не нужна.

— Спорить не будем. Обдумайте хорошенько, не бейте ножом революцию в спину. Вы слышали о Григории Ивановиче Петровском?

— Депутате четвертой Государственной думы?

— Именно так. Большевике. Члене большевистской фракции в четвёртой Государственной думе. Так вот, с-сударь вы мой, Петровский сейчас председатель комитета общественного порядка в городе Якутске и комиссар временного правительства по Якутской губернии. Ему помогают Орджоникидзе и Ярославский. Эти фамилии вам известны, надеюсь?

Вавила растерялся. «Если Петровский комиссар временного правительства, то при чем тут Ваницкий? Что-то не то».

Подошел к Ивану Ивановичу. Шепнул:

— Соберите наших у Кирюхи. Потолковать надо. А я разыщу тех, кто пел с нами…

Ваницкий поднялся вновь на крыльцо.

— Граждане крестьяне! Граждане приискатели! Вам скажет своё вдохновенное слово Яким Лесовик, наш известный, любимый поэт!

— Батюшки, херувимчик какой, — умилённо вздохнула Арина.

Вавила не слушал Якима. Он искал тех крестьян, что пели с ним «Смело, товарищи». Нашёл четверых и отозвал их в сторону.

— Товарищи, надо обязательно встретиться.

— Знамо, надо.

— На кой ляд мне этот комитет, — взорвался Никандр, маленький, сухонький мужичок с красными слезящимися глазами. — Я сколь себя помню, всё чужую землю пахал да чужое зерно убирал. По мне — што царь, што Кузьма. Хрен редьки не слаще. Братцем меня называет. Ты мне землю дай, лошадей, а посля вот горшком и зови. Правильно говорю, мужики?

— Правильно. Земля — наипервейшее дело. Хрестьянину зарез без земли, — поддержал второй.

— Сколь Устин Кузьму ни кусал, а у Кузьмы всё боле ста десятин. — Глаза у Никандра красные: на фронте газом изъело, и кажется, будто он плачет. — Разделить нужно землю Кузьмы и других богатеев. Правильно говорю, мужики?

Захар сразу пошел наперекор. Щека у Захара пулей разорвана и зубы оскалены. На вид — злее всех. «Этот сейчас завернет, — подумал Вавила. — Видать, зол мужик. Насолили ему…»

А Захар тоненьким тенорком:

— Ты, Никандра, Кузьму Иваныча не замай. Кузьма перед богом заступник. — У новосёлов надо бы землю отнять. — И совсем неожиданно кончил — Нам, мужики, непременно надо большаков держаться, потому у них Ленин не курит и в бога верует шибко.

— Што мелешь, Емеля? — взорвался чернявый новосёл из Орловской губернии. — Мы с тобой на фронте одну вошь кормили. У меня на всю семью две десятины надела. Да нешто я тебе враг?

— Не про тебя мой разговор, — смутился Захар. — Я про других.

— Другие ещё хуже мово маятся. Вон взять Арона.

— Я вроде не про него, — и совсем растерянно: — Да вот нашенские мужики сказывают, понаехали расейские, так жить не в пример плоше стало. Мужики, поди, знают.

— Мне сдается, новосёлы тут вроде и ни при чем, — перебил Захара Савелий. Борода у него растет клочьями, будто собаки бороду рвали. А по глазам видно, — раздумчив Савелий. — Я грежу, надо правду искать. На фронте людишки отовсюду были и никто её, правду-то, в глаза не видывал.

А сход слушал Якима Лесовика.

— Ур-ра-а. ур-ра-а, — кричал в восторге Ванюшка.

— Истинно херувимчик! Как райская птица воркует. Верно, Ксюшенька?

— Верно, кресна, верно.

— Егора арестовали! Егора, — послышались — возбуждённые голоса.

Мохноногая лошадь упёрлась в людскую стену. На козлах растерянный солдат, в кошеве — связанный Егор, рядом с ним ротмистр Горев. Вокруг кошевы десятки разъярённых людей.

— Притеснителей в колья! Попили нашей кровушки! Хватит!

Горев схватился за револьвер. К кошеве протискался Ваницкий.

— Стойте! Стойте! — закричал он. — Гражданин Горев, что это значит?

— Везу бунтаря, Аркадий Илларионович.

— В России нет бунтарей. В новой России только свободные граждане, — и шепнул на ухо — В России революция, ротмистр. Царя больше нет. Не будьте ослом. — И вновь во весь голос — Именем революции приказываю отдать оружие. Вы арестованы. Симеон Устинович, отведите его в свой дом, — и наклонившись к развязанному Егору, приколол к его груди красный бант. Обнял. — Дорогой мой Егор, мой товарищ по таёжным скитаниям, ты последняя жертва произвола.

Иван Иванович начал сердиться.

— Ты просто не хочешь понять. Уперся, как бык перед стенкой, — ни вправо, ни влево. Так подними хоть кверху глаза. Революция! К власти пришёл весь народ. Весь!

— Ваницкий с Устином?

— И ты в том числе.

— Я? Какая я власть? — Замолчал. На столе кружки с морковным чаем. Он давно остыл. Пользуясь перерывом в споре, Лушка налила горячего, сказала приветливо, как могла:

— Пейте. А то разопреет, станет несладко. — Не получив ответа, отошла к порогу, присела у печки на чурбачок.

«Чай-то заварила, во как старалась, а они хоть бы хлебнули раз. Шторки из бумаги какие наделала — кружево. На окно, на полки. Сразу в землянке как в горнице стало. Не заметил. — Слеза навернулась. — Не приметит, что на каждое утро рубашка свежая, а ведь две их всего».

— Власть… Власть… — Вавила не раздражался, сидел, подперев голову кулаками, и говорил, будто думал вслух. — Второй день хожу к Ваницкому и Устину: