— Кузьма Иванович, день — то какой. Такого же не было на Руси. Нужно дрязги забыть, — убеждал Аркадий Илларионович.
— Дык он у меня мельницу…..
— Год назад. А теперь свобода. Это, Кузьма Иванович, как пасха, и вдруг уставщик пойдёт против богатого соседа.
— Дык мельница… На два постава…
— Тьфу! Свобода на Руси наступила! Свобода! — рассердился Аркадий Илларионович и, взяв за плечи Кузьму Ивановича, тряхнул его для вразумления. Кузьма Иванович отошёл в дальний угол горницы и оттуда озабоченно поглядывал на Ваницкого, словно хотел спросить: а что дальше?
И вот он шёл сейчас рядом с Устином, отвечал на поклоны односельчан. И был даже доволен, что Ваницкий переборол его обиду. «Сила Устин. Сила. На сильного грех обижаться, ибо сила от бога», смирял себя Кузьма Иванович, придерживая красный бант на груди.
Ваницкий поднялся на крыльцо лавки Кузьмы Ивановича, поднял руки, прося тишины.
— Осени себя крестным знамением, православный русский народ, — и закрестился.
— Двуперстием, — ахнули старухи.
И совсем притих сход, боясь пропустить единое слово.
Аркадий Илларионович, очень довольный произведенным эффектом, продолжал:
— Свершилось чаяние лучших умов России. Николай Второй свергнут с престола и солнце свободы взошло над нашей святой, многострадальной Родиной. Свобода вероисповеданий! Не за это ли отдал жизнь ещё протопоп Аввакум? Свобода для рабочего люда, — бросает Ваницкий в ту сторону, где стоят приискатели. — Не за эту ли свободу отдали свою жизнь Халтурин, Желябов? Нет больше угнетателей, нет царских жандармов. Есть только свободные люди свободной России. Так крикнем же, братья, ура!
— Ур-ра! Ур-р-рра, — что есть мочи кричал Кирюха. Душило волнение. От самого сердца рвались слова. — Долой царя! Долой супостата! Долой кровопивца! Ур-р-ра!
— Ур-ра-ра, — кричали Устин, Симеон. Десяток шапчонок взлетели над головами, и жидкое "ура" захлебнулось. Недоумение, тревога, растерянность заставляли молчать большую часть рогачёвцев. Старики испуганно закрестились.
— Господи, без царя-то как?
— Помазанник божий!
— Рушатся тверди небесные!
— Што теперича будет?
— Братья мои духовные, сёстры, матери и отцы, — привычно елейным, но громким голосом заговорил Кузьма Иванович и перекрестил народ. — Царь не помазанник божий. Антихрист! Сколь наши чашны от него натерпелись. За истинну веру терпели — не счесть.
— Кузьма Иваныч! Радетель наш выкрикнул седобородый кержак, — дык в божьем писании сказано — нет власти, аще как от бога.
— Аминь, — снова перекрестил свою паству Кузьма Иванович. — Аминь, говорю. Вот бог и дарует нам новую власть. Возрадуемся и восславим, господа бога за мудрость его. Слуги антихристовы сжигали и плавили наши иконы, а нонче — голос у него прервался.
Но слов и не нужно. У всех перед глазами иконы, сотню лет не видавшие солнца. Они подняты высоко над головами людей.
— Слава те господи! Дождались свободы, — крестились кержаки и косились на стоявших в стороне новосельских: ждите теперь землички.
— Слава те господи! Дождались свободы, — крестились новосёлы. — Свобода! Земля!
Как ветром сдуло шапки с голов рогачёвцев. Крестились кержаки, новосёлы и приискатели. По-своему молились татары и евреи из новоселов. Многие, встав прямо в снег на колени, били земные поклоны. Многие плакали. Плакали фронтовики, битые унтерами. Плакали матери, жены, чьи сыновья и мужья погибли на фронте.
Свобода!
— Неужели и правда свобода? — спрашивал себя Вавила. Не так он представлял себе революцию. Думал, буря грянет. А тут молитвы поют.
Лушка была счастливее всех. Маленькая, в серой щалёнке, в рыженьком полушубке, она стояла на коленях у ног Вавилы, — крестилась благодарственно, истово, смеялась, и слёзы бежали ручьями по пухлым щекам.
— Господи… мама, — шептала Лушка, — посмотри ты на Вавилу-то моего. Его ж за свободу услали на каторгу. — Каторга казалась ей чёрной дырой, откуда слышались стоны и звон кандалов. — А теперь свобода к Вавиле сама пришла.
— Братья крестьяне! Братья приискатели! — говорил Ваницкий. — Великий освежающий ветер свободы сдул с трона тирана. В столице власть взял комитет Государственной думы. В городе создан Комитет общественного порядка и безопасности. Я член этого комитета и полномочный эмиссар по распространению идей революции на юге Сибири.
Ваницкий всё возвышал голос. Сам зажигался своей речью. Чувствовал трепет от собственных слов, от торжественной тишины, поднятых икон, от шелестевших над головами людей хоругвей. Народ един. Многие на коленях. И он, Ваницкий, как Минин перед новгородцами.
— Мы свергли губернатора. Разогнали жандармов. Теперь наша власть — моя, Устина Силантьевича, Кузьмы Ивановича и твоя, мой друг, — протянул он руку к стоящему у крыльца Тарасу. Тарас подошёл ближе..
— Господин хороший, мне отвели землю — неудобь. Солонец. И то всего полторы десятины, а рядом, слышь, Солнечная грива — пух земля. Кузьма Иваныч полсотни десятин засеват…
— Только сунься на Солнечную гриву, — зашипел сквозь зубы Кузьма Иванович.
— Мы, которые расейские, совсем земли не имеем, — кричали новосёлы. — Как с нами-то будет?
Сход зашумел. Ваницкий попытался снова взять его в руки.
— Тише, граждане, тише. Имейте терпенье. Свобода — это прежде всего порядок. Тысячи лет копилось народное горе. У каждого из нас своя нужда и никак нельзя сразу разрешить все вопросы. Соберется Учредительное собрание, и все ваши чаяния будут удовлетворены.
— Дык пахать же скоро, тер шею Тарас. — Нам бы лошадок…
— Землицы…
— У кого по сто десятин, а у кого курицу выпустить некуда, — выкрикнул Федор.
— Тише, тише прошу. Повторяю: соберётся Учредительное собрание…
— С рабочими как? С приискателями? — спрашивал Вавила.
— Учредительное собрание…
— Рай на том свете нам и поп обещал!
— Войне-то скоро будет конец? — крикнул что есть мочи Кирюха.
— Друзья мои! Мы должны воевать до победного, конца. Отстаивать нашу землю, нашу свободу наконец, — все больше и больше раздражался Ваницкий.
Кирюха не унимался.
— Народ-то шибко супротив войны! Да кака така свобода? Ни земли тебе, ни роздыху, и воюй?
Перед самым отъездом Ваницкий горячо поспорил в комитете с представителем большевиков и в заключительном слове, пользуясь поддержкой председателя, высмеял его, как мальчишку.
— Уважаемый коллега говорил об антагонистических противоречиях! Я согласен: между рабочими и предпринимателями есть некоторые недоговоренности, взаимные недовольства. Взаимные. Я подчеркну это. Но говорить об антагонизме в деревне — значит сознательно сеять смуту. Коллега слесарь грамоту знает плоховато и, конечно, не читал трудов наших сибирских ученых. Сибирская деревенская община, с океаном неосвоенных земель, имеющая табуны лошадей, не может иметь противоречий. Только лодырь, телепень, лежебока будет голоден в сибирской деревне. Твердо уверенный в этом, я вижу будущее в деревенской общине.
И вот деревня бурлила на сходе, требовала земли, лошадей. Требовала кончать войну! Это было неожиданно. «Надо что-то ответить. Надо приглушить беспокойство. Хотя бы на время».
И Ваницкий нашелся.
— Друзья мои! Граждане крестьяне и приискатели! Не будем откладывать дело до созыва Учредительного собрания. Начнем действовать сразу. Сегодня. Пишите заявления о своих нуждах, я отвезу их в комитет и что возможно… не дожидаясь созыва… За наше единство, братцы, ур-ра!..
— Ур-ра-а-а!
— Ур-р-ра-а! — кричал и Иван Иванович, размахивая шапкой над головой. Он не стыдился, плакал, подталкивал Вавилу плечом. — Не зря мы… на каторге. Ты хоть слово скажи… Про радость нашу… Свободу… А про войну, про землю сразу нельзя. Скажи про Учредительное собрание. Я бы сам… Не могу…
— Да, надо что-то сказать, — пожав руку Ивану Ивановичу, Вавила начал протискиваться к крыльцу. Его мучило сомнение: почему весть о революции привёз Ваницкий? Чему он радуется? Почему красные банты у Устина, у Кузьмы? Но раздумывать некогда. Приискатели кричали вокруг:
