— А если вверху — три миллиона!

— Три мильёна? Да-а… А ну, не хитри. Ты-то от этого дела чего получишь?

— Всё!

— Да ну? Побожись! Расскажи ещё разок, да подробней. Ничего не забудь. Тут дело такое, что чуть обмишулишься и мильёны в трубу полетят.

Кукушка на часах прокуковала десять раз. Пантелеймон Назарович и на этот раз отмахнулся. Жена зашла сказать, что в церкви обедня отходит и из лабаза приказчик прибёг, так подушкой с дивана в неё запустил. Одолела его та же забота, что и Сысоя.

— Какую же половину нам брать-то?

Напрасно ждали в тот день Пантелеймона Назаровича в лабазе купцы. Домашние на цыпочках ходили по дому, шушукались у плотно прикрытых дверей, гадали, чем это встревожен хозяин, и, заслыша его шаги, испуганными галками разлетались от двери.

Кукушка прокуковала двенадцать раз, а Пантелеймон Назарович все сидел в столовой с Сысоем.

— Может, в горный округ сходить? — раздумывал старик. — С господином отводчиком побеседовать? Сунуть сотнягу.

— Совал. Грит, разведку надо вести. Без разведки, грит, ничего сказать не могу.

— Все они так. Анженеры… А как до дела, так в кусты. Разведку? Да ежели с разведкой — я сам, без тебя соображу, где жирный кусок лежит. — Огорченно вздохнул. Засеменил по комнате от зеркальной горки с разными безделушками — ещё от первой жены, от черкешенки, горка осталась — к столу. От стола к окну. Снова сел рядом с Сысоем.

— Вот задача, Сысоюшка. А ежели к гадалке? К Фасенье? Намеднись она Гараськину сыну…

— Был, да толку чего. Раскинула на столе бобы и заладила: «Писана краля скучат по тебе, Сысоюшка. Дорога ждёт дальняя и большой интерес при казенном доме». Я ей добром: «Ты мне, бабка, толком скажи — верх мне брать али низ?» А она опять про писану кралю.

— М-м, Сысоюшка, кого же делать-то будем?

Собраться в город оказалось не так просто, как думала Лушка. Надо было переписать письма. Переписать не диво, но где бумаги достать? У Ивана Ивановича где-то была, да при аресте наверно забрали.

И с деньгами не просто. Набрались медяки. А приказчик Кузьмы никак не хотел обменять их на бумажки.

Наконец все готово. Лушка уложила в мешок запасную юбку, кофту, портянки. Запрятала деньги и письма. Завтра, чуть свет, можно и в путь. Потушила коптилку, и сразу же скрипнула дверь. Не увидела, по шагам поняла Лушка, кто вошел и крикнула, соскочив с топчана:

— Вавила… Родненький… — Обвила его шею руками и прижалась щекой к плечу.

— Тише, тише… Что я дома, никому знать не надо. Ну, как живёшь без меня?

— В город вот собралась. — Рассказала всё как было: про разговор с Ксюшей, про набат, про письма. — А ты даже весточки не прислал. Приходил же тут Федор за хлебом. Письмо-то моё получил?

— Получил. А в город тебе не надо ходить. Я сам иду в город.

— Да тебя же заберут по дороге.

— Не заберут. Буду беречься. Иначе, Луша, никак нельзя.

Забеспокоилась Лушка, затомило предчувствие, но тихо, покорно сказала:

— Тебе лучше знать. Только уж ты береги себя. Береги. — Помолчала, залилась румянцем. Темно, а Лушке казалось, что её горящие щёки светят во тьме. Уткнулась лицом в Вавиловы ладони и прошептала:

— У нас ребёночек будет…

После долгого, но бесплодного разговора с отцом, Сысой вышел на улицу и побрёл без цели, мучаясь всё тем же нерешённым вопросом.

Грудь в грудь столкнулся с каким-то человеком. Поднял голову и испугался:

— Простите великодушно, господин Лесовик.

— Сысой? Летишь, как корабль без руля.

Яким потирал ушибленный бок. В руке у него толстая папка, на плечах щегольской полушубок с серой мерлушковой выпушкой, у ног, в весенней грязи лежала новенькая каракулевая шапка-пирожок. Чёрная струйка весенней воды забегала на шёлковую подкладку.

Сысой торопливо нагнулся к шапке, но две девичьих руки — одна в пуховой варежке, вторая в лайковой перчатке — опередили его. Схватили шапку одновременно, подняли, протянули Якиму.

— Возьмите, — пожалуйста, господин Лесовик.

Две гимназистки, смущённые, взволнованные, улыбались Якиму.

— Спасибо. — Яким взял шапку.

Девушки присели в привычном книксене и боком, не спуская с Якима откровенно влюблённых глаз, и одинаково прижимая к груди учебники, отошли.

Яким, улыбнувшись им, взял Сысоя под руку.

— Проводи. Я очень тороплюсь. Скажи, ты партийный?

— Я-то? А как же. Я из той партии, что девок брюхатыми делают.

Яким обиделся.

— Не смейся. Есть вещи, над которыми не смеются. Россия раздирается смутой, и ни один человек не может сейчас стоять в стороне. — Шлепая по лужам, потащил за собой Сысоя. Говорил не громко, но горячо, не давая Сысою слова вымолвить. — Есть партии, которые хотят нам вернуть царя. А тебе, я знаю, не нужен царь.

«Верно не нужен. К чему мне царь?» — подумал Сысой.

— Есть партии, которые против бога. Немецкие шпионы. Ты же не можешь стать немецким шпионом?

«Зачем мне быть немецким шпионом», — подумал Сысой, оглушённый горячей, взволнованной речью Якима.

— Нужно не допустить к власти безбожников, — убеждал Яким.

И Сысой согласился в душе: «Не нужно безбожников».

— И есть наша партия. Народная партия, которая стоит за разумную свободу. Так неужели ты останешься в стороне?

— Я сам по себе. На што мне какая-то партия!

— Наша партия приведёт Россию к светлому будущему.

«И пусть её ведёт, — думал Сысой, — приведёт, и я поживу».

— В нашей партии все лучшие люди губернии — Ваницкий, Устин Рогачёв…

«Аркадий Илларионович? Устин? Эти ничего зря не сделают, — насторожился Сысой. И впрямь надо вступить, однако».

— Когда наша партия будет править Россией, установится всеобщая справедливость. Никто не посмеет обидеть другого… — продолжал говорить Яким, но Сысой уже не слушал его. Улучив момент, он сказал:

— Ладно. Пишите в свою партию.

— Вот умница! Сегодня тебе и билет пришлю. Ну, прощай. Мне бежать надо.

— А как партия называется? — крикнул Сысой.

— Эсеров!

— Ну-ну. Хорошая партия. Не то, што эти, — кивнул он в сторону лозунга, призывающего голосовать за партию социалистов-революционеров. Революционеров Сысой не любил.

Дома его ждал посыльный с короткой запиской, написанной широким, размашистым почерком.

«Сысой Пантелеймонович!

По делу, не терпящему никаких отлагательств, прошу немедленно (немедленно дважды подчёркнуто) зайти ко мне. А. Ваницкий».

Лакей Ваницкого проводил Сысоя в небольшую мрачную комнату с низким сводчатым потолком, с одним небольшим окошком на северную сторону. Из-за стола, заваленного книгами в потрепанных кожаных переплетах, поднялся Бельков.

— Сысой Пантелеймонович! Очень приятно. Проходите, пожалуйста.

— Здорово живём. А где Аркадий Илларионович?

— Уехал в клуб поразвлечься.

— Как? Он же меня оторвал от делов! Им развлечься, а меня от делов…

— Извините, пожалуйста. Садитесь, — пригласил Бельков, показывая на стул. И огорошил вопросом:

— Вы, кажется, собираетесь ехать на свадьбу молодых Рогачёвых?

Сысой удивился: «Откуда он знает?»

Адвокат пояснил:

— Лошадей ямщикам, заказали?

— А… Собираюсь. Надо проведать друзей. Может, вас прихватить? 

— Спасибо за приглашение, но мне этот вояж ни к чему. Да и вы уезжаете зря, на самую пасху. Распутица. Грязь.

«Знал бы ты, зачем я еду», — усмехнулся Сысой про себя и невольно приложил руку к груди. Там, в кармане лежала новёхонькая чековая книжка. На невзрачной зелёной обложке надпись крупными буквами: «Сысой Пантелеймонович Козулин». Нужды нет, что пока на текущем счету всего сто рублей. Пройдёт неделя-другая, и золотой поток хлынет с Богомдарованного. Пока об этом счете не знает никто. Но вскоре…

— Поторопились обзавестись чековой книжкой, Сысой Пантелеймонович, — усмехнулся адвокат.