– Сергей Петрович!
– Да-да, помню, обещал не трогать работу… Я всего несколько слов… Ведь что такое образы, как не преломлённые отражения наших столкновений с действительностью. И твоя стрекозка – тоже… Кстати, у того же Мандельштама есть замечательные строки о стрекозах:
Стрекозы быстрыми кругами
Тревожат чёрный блеск пруда,
И вздрагивает тростниками
Чуть окаймлённая, вода.
То пряжу за собою тянут
И словно паутину ткут,
То, распластавшись, в омут канут,
И волны траур свой сомкнут.
И я, какой-то невесёлый,
Томлюсь и падаю в глуши —
Как будто чувствую уколы
И холод в тайниках души…
– А этого я не помню…
– И вот что я тебе скажу, Удальцова: есть излюбленные идеи, а бывают излюбленные раны… А с этим ой как надо бороться!.. Прости, опять не туда забрёл… Так вот – красота… Она трудно постигаема, потому что плотно окутана нашими заблуждениями… А это такой толстостенный кокон, что вряд ли когда-нибудь бабочка, именуемая красотой, выберется оттуда без нашей помощи. Без моей, без твоей, без чьей-либо ещё… Ведь кто-то же должен пробивать стену и обращать слепых в зрячих! А, как думаешь?! Человек относится к красоте потребительски, он хочет пользоваться ею, как вещью. Он думает, что её можно купить, поставить в доме – и это самое распространённое заблуждение!.. Красота бесплотна, как воздух, которым мы дышим. И пока дышится, нам нет до него дела. А вот когда начинаем задыхаться – вспоминаем об экологии…
Аполлонский говорил нервно, порой сбивчиво, отрывочно, пересыпая свою речь обилием цитат, но все его слова удивительным образом нанизывались на одну забытую великую, недоступную прагматичному взгляду, идею. Он говорил о нашем беспамятстве, о современном цинизме и пошлости, о возврате к нравам средневековья, о заброшенном детстве, о духовном вакууме, о взбесившемся индивидуализме новых поборников рынка, о беззащитности простого труженика, о многом, что ломало и продолжает ломать человеческие судьбы, вопреки когда-то и кем-то обозначенному божественному предназначению человека…
Ольга слушала молча, сосредоточенно, то погружаясь в речевую стихию своего руководителя, то отвлекаясь на собственные мысли, бродившие где-то рядом…
– Я тебя не очень утомил? – опомнился вдруг Аполлонский, когда они подошли к Ольгиному дому.
Ольга благодарно улыбнулась, молча покачала головой.
– Сергей Петрович, можно задать вопрос? – спросила она осторожно.
– Разумеется.
– Почему вы меня так… опекаете?
– Как?
– Ну… выделяете среди прочих… Тратите на меня своё время…
– Ах, моё время!..
– Вот провожаете…
– Тебе это неприятно?
– Да нет же, что вы! Просто странно… Почему?
– Выделяю, потому что ты этого заслуживаешь…
– У вас есть семья? – перебила Ольга.
– Ах, вот ты о чём…
Аполлонский вздохнул, поднял лицо к небу.
– Была. Видишь ли, Оля, моя жена и моя дочь погибли… в авиакатастрофе…
У Ольги вмиг куда-то провалилось сердце.
– Давно?
– Дочери было десять лет. И сегодня ей могло быть столько, сколько тебе… И её тоже звали… Оля.
Ольга сделала шаг к своему дому, но тут же обернулась, поцеловала Аполлонского в небритую щеку, сказала тихо «спасибо» и быстро направилась к подъезду.
Аполлонский окликнул её.
– Постой, Оля! Давай поступим так… Я тебе даю неделю на раздумье. Поезжай, куда хочешь, развейся. Лучше всего – вон из города. Тебе есть куда поехать?
– Что-нибудь придумаю.
– Ничего с собой не бери. Просто отдыхай. Гуляй, глазей на природу-матушку… А?..
4
Апрель с разбега окунулся в лето. Уже с первой недели солнце пригревало не на шутку. А к концу, под Пасху, и вовсе установилась жаркая погода, какая в этих местах и в июле бывает не всегда. Земля быстро оправилась от весенней черноты – зацвела, зазеленела, заблагоухала. Потекли по стволам деревьев животворные соки. И вот уже заневестилась вишня, выставила бело-розовые бутоны яблоня, поплыл по садам сиреневый дурман.
Ольга не думала ехать на дачу. Как-то само собой получилось. Она осознала это, уже выходя из автобуса в небольшом посёлке Сенино. До дач оставалось около трёх километров. И хотя асфальт этой весной проложили до самых ворот дачного кооператива, и даже установили на дороге павильоны ожидания на остановках, автобуса почему-то пока не пустили.
Ольга с удовольствием прошлась краем леса, вдоль дороги, с наслаждением вдыхая ароматы раннего лета. Ноги несли её легко и празднично, душа предвкушала нечто особенное, а сердце трепетало, как перед экзаменом.
Бабушка, как всегда копошилась в огороде. Ольга не сразу распознала её полусогнутую фигуру в старой вязаной блузе, колдующую возле навозной кучи. Конечно, на участке уже не было прежнего количества грядок и парников. Да и какие там грядки! Старые бабушкины кости ломал артроз, поясница не сгибалась, а тут ещё – диабет… Но это в городе. А здесь, на земле, как признавалась сама бабушка, под благодатным, целительным воздействием свежего воздуха и здешней воды, которая, недавно была признана областной экологической комиссией лучшей влагой земли московской, все хвори как рукой снимало.
– Внученька! – обрадовалась бабушка. – Мне тебя сам Господь послал! Только вчера о тебе думала, как она там управляется со своей учёбой?! Ой, а косички-то где ж? Потеряла? Голова как у мальчика стала. Ну, да бог с ними, с косичками! А где же Ксюшенька?
– С мамой оставила. Я ненадолго, бабуль. Развеяться надо.
Ольга крепко прижалась к бабушке, пряно пахнущей огородом, и чуть не расплакалась.
– Ну, надо так надо… Душа, видно, мается… Отдохни.
– Я у тебя поживу пару деньков. Не прогонишь?
– Скажешь тоже! Живи хоть всё лето! Как раньше бывало…
– Всё лето не получится. К сожалению…
Разговаривая с бабушкой, Ольга невольно поглядывала на соседний участок, через дорогу.
– Да здесь он, здесь. Вчера приехал на своём раздрызганном жигулёнке. Деда привёз.
– Кто?
– Да кто ж, – усмехнулась бабушка по-доброму. – Дружок твой давешний. Аль забыла?
– А… – искусственно зевнула Ольга.
– Дед-то, слышь, совсем глухой стал. Ему: «Как здоровье?» А он: «Да на рыбалку я». Так и разговариваем, каждый о своём, – бабушка невесело рассмеялась, поправляя съехавший на затылок платок. – Дряхлеем потихоньку… И Кирилл какой-то чудной стал. Иной раз и не поздоровается. Пройдёт мимо. Сам смеётся, а глаза неподвижные. Словно стеклянные. Как у чучела. Ну, да бог с ним, может, так и надо. А я всё ворчу по-стариковски… Да ты присядь, Оленька. А я самоварчик раскочегарю… С отцом-то видаешься?
– Редко. В основном, по телефону общаемся. Он всё по командировкам…
Бабушка вздохнула скорбно, засуетилась у самовара.
– А мать-то как? Не болеет?
– Всё нормально, бабуль, – сказала Ольга и направилась к калитке.
– Куда же ты? А самовар?
– Пойду… прогуляюсь. Я ненадолго, бабуль. Ты… ставь самовар… Я скоро.
Выйдя за калитку, Ольга сразу столкнулась с Кириллом, словно он давно поджидал её. Слегка располневший, с заплывшими то ли со сна, то ли с похмелья глазами, он поначалу пялился на неё оценивающим взглядом, а потом выдал с дурным актёрским пафосом:
– Какие люди в нашем Голливуде! Ты что ль, Оль?!
– Я, Кирилл.
– Ёмоё, привет! А я в окошко тебя увидел. Думаю, что за тёлка к Тимофевне пожаловала! Бабуленцию приехала навестить? – и он снова впился в соседку вожделенным взглядом.
