– Не нравится? А почему – «господин»?

– Так… «товарищ» теперь как бы не в моде…

– «Как бы»! «Не в моде»! – желчно передразнил математик. – Много вы понимаете! А спасибо-то за что?

– Ну… за то, что заступились.

– Подслушивали, стервецы!

Математик легонько съездил Бредову по затылку.

– Эх ты! Пора бы уже к тому, что делают руки, «как бы» мозги подключать! А? Как думаешь, приколист хренов? Извини за выражение.

Математик вдруг схватил Алика за ухо, потянул на себя и прошептал, выделяя каждый слог: – Ты когда-нибудь себе под задницу петарду подкладывал?

– Чего?

– Не подкладывал? А ты попробуй. А мы посмеёмся!

Алик Бредов смотрел на математика непреклонным взглядом.

– Николай Иванович, я не закрывал её и петарду не подкидывал.

– А! Ничем вас не проймёшь, – математик махнул рукой и направился в учительскую.

Но тут его догнал Кузякин.

– Николай Иванович!

Математик остановился.

– А тебе чего, Кузякин?

– Николай Иванович…

– Ну, говори, не тяни резину. У меня ещё три урока впереди. А голова уже распухла от ваших фокусов.

– Алик не виноват, – сказал хриплым голосом Кузякин. – Это я петарду подкинул. Я закрыл химичку в туалете.

Математик, склонив голову на сторону, широко развел руками.

– Та-а-ак! Очень мило! Твоя школа? – спросил математик у Алика Бредова.

Алик кисло улыбнулся.

– Бредов, а почему ты не отрицал своего участия в этом глупом кошмаре? Хотя и так ясно. Она тебе вчера столько гадостей наговорила… И тебе захотелось, чтобы это сделал ты.

– Угу.

– А где ты взял ключ, чтобы выпустить «кавказскую пленницу»?

– Он в двери торчал.

– И что теперь будем делать? – теперь математик обратился к Кузякину.

– Я не знаю…

– Ах, не знаешь! Тогда ничем помочь не могу.

– Нет! Знаю…

– И – что же?

– Признаваться надо, – уныло произнёс Кузякин.

– Как это не прискорбно. Нехорошо товарища подставлять. Согласен?

– Согласен.

– Тогда вперёд! – и широким жестом математик показал на кабинет директора.

– А вы?

– А что я? Я тебе не подельник. Сам выкручивайся.

Лёха Кузякин понурился, по лицу пошли красные пятна.

– Эх вы, террористы доморощенные! Ладно, идите за мной. Оба!

У кабинета директора математик пропустил ребят вперёд.

Лёха Кузякин медленно приоткрыл дверь кабинета и спросил замогильным голосом: – Можно?

– Что тебе, Кузякин? – спросил директор. – У нас педсовет. Потом приходи. Закрой дверь. Ты меня слышишь, Кузякин?

Но Кузякин, подталкиваемый математиком, буквально впал в кабинет и тут же закоченел на пороге. За ним вошел Бредов, встал рядом и выглядел не менее окоченевшим.

Директор, едва сдерживаясь, чтобы не накричать, проговорил тихо, с расстановкой:

– Сейчас же выйдите из кабинета и подождите меня за дверью.

Вслед за учениками на пороге показался математик.

– Извините, Георгий Владимирович, в том щекотливом деле, которое мы сегодня обсуждаем, появились, так сказать, неожиданные подробности. И вот эти два субъекта желают прояснить ситуацию.

– Нашли от кого ждать прояснения! – прошипела химичка.

Математик ткнул Кузякина в спину и сказал:

– Что же ты молчишь, Алексей. Расскажи учителям, как было дело.

На Кузякина страшно было смотреть. Он позеленел, голова вжалась в плечи, коленки ходили ходуном. И всё-таки, едва держась на ногах от напряжения, он дрожащим губами выговорил необходимые слова:

– Это я сделал.

– Что ты сделал? – спросил удивлённо директор.

– Запер… Ингу Борисовну… в туалете.

– А-а! – завопила химичка. – Ещё один террорист! И он имеет наглость во всеуслышание заявлять об этом! Негодяй! Ублюдок! Выкинуть его из школы! С позором!

– Инга Борисовна, успокойтесь, и выбирайте, пожалуйста, слова! – заволновался директор.

– Позвольте! – вступился математик. – Мальчик добровольно признался в содеянном. Проявил мужество. И заслуживает за это уважения. Разве я не прав?

– А вы! вы! вы! – кричала химичка вне себя. – Смотрите-ка, он ещё и героем хочет выставить этого недоноска! Подлый интриган! Самовлюбленный эгоист! Он, видите ли, звёзды открывает, а мы, грешные, только землю поганим! Ваши дети тоже наверняка были отъявленными хулиганами, если вы за этих заступаетесь! Старый осёл!

Математик пошатнулся, схватился за сердце, и Бредов с Кузякиным, выйдя из окоченения, тут же вывели его в коридор. Вслед за ними кинулся директор.

Взоры оставшихся обратились на химичку.

Химичка с побелевшими глазами в истерике повалилась на диван и громко зарыдала. Секретарша налила в стакан воды и бросилась ее утешать.

А кончилось это тем, чем и должно было кончиться. Математика Николая Ивановича на «скорой» с инфарктом увезли в больницу. Учительница химии на следующий день подала заявление об уходе. Лёхе Кузякину за хулиганское поведение в школе объявили «строгий выговор с предупреждением».

Но были и положительные последствия. Бредов и Кузякин стали неразлучными друзьями. Прикалываться они, конечно, не перестали. Только теперь проделывали это исключительно со своими сверстниками, и приколы их не носили столь кровожадного характера.

Март, 2005 год.

Будущий дизайнер Ольга Удальцова готовилась к сдаче дипломного проекта. До защиты оставалось полтора месяца, а у неё, как говорится, и конь не валялся. Ольгин руководитель, он же директор Художественного училища, где училась Удальцова, Сергей Петрович Аполлонский, поторапливал свою подопечную, стыдил за медлительность, даже уговаривал. Кому другому в этом случае грозило бы исключение, а тут – вот ведь какая штука! – ждут, надеются. На самом деле всё объяснялось очень просто – Аполлонский верил в искромётный Ольгин талант и понимал, что так уж она устроена: тянет-тянет, а потом возьмёт и выдаст такое, что у всех лютая зависть заиграет в крови. Может, к этому примешивалось ещё что-то, сугубо личное, кто знает…

Ольгина медлительность давно перешла все границы. Она сама отчётливо понимала это и мучилась. Ей самой хотелось поскорее разделаться с этим несчастным дипломом. Она постоянно ощущала невыносимую тяжесть в организме. Словно там сидела какая-то злюка и давила поочерёдно то на сердце, то на печень, то на желудок. Она почти не ела, мало спала. Что будет дальше – никто не знал. Дизайнеров за последние десять лет расплодилось больше, чем Ивановых в России. Среди дизайнеров назревала безработица.

Каждый день на Ольгу накатывал энтузиазм, и она лихорадочно хваталась за карандаш или садилась за компьютер. А часа через два превращалась в испорченную надувную игрушку, из которой постепенно выходил воздух. Руки опускались, к горлу подступала зевота, начинала болеть голова и какая-то необоримая тоска наползала на сердце.

Она перебрала массу всевозможных тем, которые были по-своему интересны и могли бы принести автору популярность. Но, что поделать, ни к одному из них не лежала её душа. Всё казалось надуманным, вымученным или, что ещё хуже, претенциозным и пошлым. Словом, не стоящим внимания настоящего художника. А ведь Ольга считала себя именно художником – так ей подсказывала интуиция.

Аполлонский то сердился, недоумённо пожимая плечами, то сокрушённо качал головой, восклицая: «Ты слишком придирчива к себе, Удальцова! Решись, наконец, на что-нибудь! А там видно будет. У тебя всё впереди, а сейчас главное – диплом! Пойми, никто не ждёт от тебя шедевра, только профессионализм!» Как ни странно, последний довод задевал Ольгу больше всего. Она замахивалась именно на шедевр, её творческое самолюбие требовало совершенства.

Поначалу Ольга паниковала, а потом махнула на всё рукой и забылась в океане равнодушия. А за месяц до назначенного срока, сославшись на семейные обстоятельства, объявила, что и вовсе отказывается от диплома. По крайней мере, в этом году.