Сергей с Валерой третий день не учились — школу закрыли. Сидят парнишки на печи и играют в бобы. Этими бобами бабушка гадает, раньше их не разрешала и руками трогать. Смотрела, смотрела — ничем их не унять, взмахнула рукой: «Играйте уж, окаянные, силу гадания все равно отняли…»
Где детские игры — там и драки. Сергей схватил горсть бобов и сразу же в лоб брату. Старший тоже не остался без сдачи — по уху младшего шлепнул. Вышла из передней мать, взяла веник и давай их лупить. Не зашла бы бабка, такой рёв начался — хоть из дома убегай.
Только зашла она, и сразу же к внукам:
— Вы почему на улицу не идете? Там хоть босиком бегай…
Подошла к иконам, зажгла свечу, встала на колени и начала молиться. Помолилась и тихо произнесла, словно уверяя кого-то:
— Кто сказал, что Инешкепаза нет? Он всегда с нами, грешными… Быстрее бегите к центру села!
Парнишки обули валенки, одели шубенки и вышли на крыльцо. В синем небе ребенком улыбалось солнце, похожее на желтое решето. Улыбалось, словно его кто-то щедро угостил масляными блинами. Только сугробы говорили, что зима еще только в самой середине: они приподняли плечи, как ворохи зерна, и — арк-ёрк! — скрипели зубами. Почувствовали, что силы слабеют!
К крыльцу вышла и бабка. Осмотрела развешенное на веревке белье и с теплотой сказала детям:
— Не колокол, внучата, привезли с Нижнего — весну возвратили! Скоро поднимать будут…
Парнишки заспешили туда, где шестеро русских с Урклея построили церковь. Она деревянная, покрашена голубой краской, окна — темные, с железными решетками.
Полсела собралось около церкви — между людьми и палец не просунешь. Некоторые пришли помогать, а другие, как Сергей с Валерой — смотреть. Ребята не удержались, подлезли ближе к колоколу и удивились: его охватом двух рук не измеришь. И высота почти со столб! Вот это ко-ло — кол!
— Вы, дети, под ногами не мешайте, отойдите в сторону. Друзья, в сто-рону отойдите, в сто-рону! — разгонял ротозеев председатель сельского Совета Куторкин. Сам дядя Сёма хлопал варежками. Варежки большие, из бычьего меха.
Среди всех стояли Вечканов с Борисовым, главой администрации района. Они беседовали о каком-то собрании, которое, видимо, хотели провести вечером.
Ребята залезли на крыльцо соседнего дома, откуда все видно, но здесь столкнулись с дедом.
— Не замерзнете, внучата? — спросил тот.
— Не замерзнем, — за себя и за братишку ответил Сергей. Сам рукавом шубы вытер нос.
Пригнали кран. Эту длинную, с толстым тросом машину ребята видели и в прошлое лето, когда в Бычьем овраге на дне пруда стелили плиты. Си-ильная она, на четырех колесах!
Бодонь Илько, водитель, во весь рот улыбался. Такую машину ему дали — что даже позавидуешь!
— Он что, самосвал снова оставил? — обратился Сергей к Валере.
— Почему оставил? Этот кран он пригнал с Кочелая на один день. Вот колокол поднимет, потом снова отгонит.
— Дядя Миколь что наверху делает?
— Закрепить колокол, видать, хочет, — ответил Валера и притих. Что другое скажешь — сам впервые видит такое.
Миколь высунул наружу голову — шапка большекрылой вороной полетела вниз.
Внизу кричали:
— Держись, Микитич, так и сам свалишься!
— Смотри, на небе не оставайся!
— Инешке там не виден?..
Нарваткин, улыбаясь, смотрел вниз и сам не выдержал, засмеялся:
— Здесь меня доброе слово батюшки сохранит. Не ошибся, отец Гавриил?
Кочелаевский рыжий священник, который беседовал с настоятелем вармазейской церкви, подошел к крану, прошептал что-то Бодонь Илько, а тот словно всю жизнь этого ждал.
Кран заработал, и перевернутой большой рюмкой медный колокол поднялся над головами. Не колокол плыл по воздуху — большое солнце!
Миколь Нарваткин схватил его двумя руками, стал тянуть в колокольню, да сил не хватало. И он крикнул вниз:
— Помощники нужны!
Витя Пичинкин и Игорь Буйнов хотели пройти к лестнице, которая вела наверх, но батюшка Вадим встал перед ними и сказал:
— Сначала, антихристы, помолитесь на коленях. В святой храм без благословения не пущу!
Игорь вернулся на свое место, Пичинкин не стал высомерничать — упал на колени около занесенного снегом крыльца и перекрестился.
— Пусть Верепаз всегда с тобой будет! — сказал батюшка и открыл церковь.
Долго Миколь с Витей возились около колокола. Наконец-то он был закреплен на колокольне, и Пичинки слез.
Куторкин не выдержал и крикнул:
— Как там, Миколь Никитич, скоро начнешь?!
Нарваткин вновь высунул голову и ответил:
— Слушайте, друзья! У кого есть грехи, тот пусть уходит.
Казань Эмель беседовал с внуками и этих слов не слышал. И здесь он вспомнил…
— Ой, ребятки, я совсем без памяти! — затряслись у него ноги.
— Что случилось, дед? — удивился Валера.
— Как что, перед уходом затопил печку, воду хотел погреть и совсем про это забыл… Как бы пожара не было! — И побежал к конюшне.
Нарваткин, видя это, произнес:
— Во-он, один уже «отпустил» свои гре-хи!..
Бум-бом, бум-бом! — застонал колокол, содрогая округу.
Не небо простиралось над людьми — плывущие звонкие облака. Большой отарой овец они спешили на запад, словно боялись остановить красивый звон…
Сначала от него село вздрогнуло, потом окна просветлели. Или это виднелось так людям: не колокол, а солнце так их осветило? Солнце, конечно! Но не только оно, но и колокол чувствовал себя над всеми главенствующим…
* * *
С Вармазейки Борисов вернулся в полночь. Не успел раздеться, как в дверь постучали. Открыл — у порога стояла соседка. Она спешила, будто кто-то гнался за ней и начала рассказывать: Галю положили в больницу — видимо, рожать собралась. Юрий Алексеевич не стал расспрашивать, кто и когда отвез. Он уже хотел идти навестить жену, но соседка остановила: в это время кто пустит, да и какая от него помощь?..
После ее ухода Юрий Алексеевич выпил чаю и прилег на диван. Как ни старался уснуть, сон не шел. Он смотрел на темный потолок и думал о жене. В последнее время характер Гали очень изменился. Сейчас она не обижалась, как раньше, на то, почему он с работы приходит поздно и рано уходит из дома. Весь район у него в руках. За всё надо отвечать. За любое дело сначала сам берись, потом другие за тобой потянутся. Чем еще он был удивлен — жена не вспоминала о беременности. Это сам заметил, когда однажды за завтраком увидел ее лицо в пятнах. И вот Галя в больнице…
Юрий Алексеевич прилег на диван и стал читать. Попался ему слабый роман, где была описана жизнь одной сельской семьи. Герои — муж и жена — каждое утро, целуясь, встречают. Целуясь, ночи проводят. Сказка, а не жизнь!
Отложив книгу, открыл форточку. На улице все вьюжило. «К весне всегда так бывает», — мелькнуло в голове у Борисова. И вспомнилось ему сегодняшнее совещание, которое провели в вармазейском колхозе. Здесь будто иголки вонзились ему в грудь. Это как же так: большое село, а работать некому, фермеров не находят? Боятся трудностей? Нет, люди там любят трудиться. Один Варакин что стоит: с лошадиную голову свеклу в прошлом году вырастил. Почему бы Бодонь Илько, брату жены, поле не взять, сил не хватит? За рулем, конечно, легче, да и руки не грязнеют. А ведь они — не калачи, вместо хлеба их не подашь на стол. Земля пачкает руки, от нее устаешь, и поясница ноет, но взамен земля отдает сторицей за труд, душу вдохновляет…
Думал Борисов, а у самого в груди щемило. Здесь еще капризный ветер мысли тревожил. Тот, видимо, не остановится, будто зимнюю ночь боится потерять. Зимнюю ночь не измеришь километрами, она длиннее длинного, да что поделаешь — раньше времени солнце не поднимется…
К утру поземка, наконец-то, перестала кружить, и улица легко вздохнула, открылась всем своим пространством.
Юрий Алексеевич направился в больницу, хоть шел пятый час и Кочелай спал: ни людских голосов, ни лая собак. С большой дороги он спустился к березняку и пошел по нему по вьющейся тропке.
