Потом Пичинкин заходил в лесничество, откуда Сема, сын Киргизова, довез его на лошади. Смотрит, что с ног валится, пожалел. Хороший парень, работящий. Видать, в мать пошел, та целый двор скотины держит. Держать-то держит, да почему-то Сема со своей семьей ушел от родителей. Не поладили? Или у каждого в жизни свои заботы?

Федор Иванович задумался о нынешней весне. Она что-то ему непонятна. Сегодня, смотришь, текут ручьи, завтра снег валит. К повадкам весны Пичинкин привык, видит их еще в зародыше. Не зря жена уже зимой спрашивала, какие овощи посадить в этом году, когда сажать картошку. Понятно, что Федор Иванович не сразу высказался — он тоже не знахарь, не посмотришь почке на макушку. Иногда природа, как сегодня, такие «пляски» заводит, которые бывают лишь во время цветения черемухи.

Но все равно в последние дни воздух помягчел, ночи стали не такими темными, как раньше. В феврале выходил на крыльцо — перед глазами стояли лишь стонущий лес да словно золой обсыпанные сумерки. А уже когда начинались ветры с поземками, тогда, считай, деревья завывали так, словно злые средневековые воины останавливались у кордона. Нет, не дает себя весна холодам. Вон верба опушилась, будто только что из яиц вылупились цыплята. В лесу пахнет смолой, совы по ночам стонут, как роженицы. Или же другая примета: на Суре лед потрескался, почернел. Поднимется вода — тогда половодье ничем не удержишь. Или еще: как-то совсем по-другому, ликуя, шепчутся ивы, забили еще сильнее из-под снега родники за огородом, стали потихоньку скрипеть тополя, которые несколько лет назад посадил Виктор. Лес, говорит, он и есть лес, а тополя — светлая память о Петровке…

Об этой деревне Федор Иванович думал частенько. Иногда даже навертывались слезы. Хоть деревня совсем недалеко от кордона, километров пять по прямой дороге, перед ней Пичинкин чувствует себя виноватым. На лес ее променял. Жили-жили они там, и вот тебе — провожает лесные ночи, лесные зори встречает. «Сосны, березы, осины, не пробежишь босиком под ними», — иногда начинал петь Виктор. Видимо, и он думал о своей деревушке.

Ясно, его, отца, травил. Однажды Виктор не выдержал, бросил в лицо: «Ты, отец, предал землю-кормилицу». — «Как предал, а разве лес не земля? — Федор Иванович вопросом на вопрос ответил. — «Земля-то земля, да только в лесу не поют перепелки. — Перепелка — птица полевая», — на своем стоял сын.

И вот пришла новая весна, уже двадцатая, которую встретил в лесу Пичинкин. Как всегда, в это время и сон пропадает. То и дело Федор Иванович выходит на Суру, слушает, как река дышит, просыпается от долгой зимней спячки. Откуда-то сверху, со стороны Кочелая, гонит и гонит льдины. Гудит, трещит, охает, выбрасывая на берег осколки.

В последнюю неделю Федор Иванович каждую ночь выходил на берег. Прокалывал палкой снег, измерял его глубину и ждал, когда он превратится в воду, разольется с Сурой и отправится в более крупные реки. Выглянет солнце, синее небо выбросит палящие струи в тихую воду — льдины медленно, почти лениво тронутся вперед. В такое время Пичинкину кажется: это не льдины трескаются, а с теплых стран, курлыча, летят журавли.

Не мучая себя, Федор Иванович запрягал в дровни пегую лошадку, отправлялся мерить то, что зимой на корню пилили и возили на лесокомбинат. Лес, который восхваляет птичьими песнями все времена года, очищает воздух и возвышает душу, превращался в щепу для крыш, срубы, дворы и бани. Гибкие, с белым станом березы рубят на дрова, иногда сложенные друг на друга бревна гниют в непогоду и от половодья. В лесу Пичинкин иногда чувствовал себя больным, места себе не находил.

А тут сын Виктор будто обухом ударил: на Потешкина, директора лесокомбината, кто-то бумагу накрапал. Как не пожаловаться, если он лес считает своим угодьем или, на худой конец, дачей. И Киргизов, лесничий, такой же. На людей смотрит свысока, будто он барин, а лесники — холопы. Дело, конечно, не в высокомерности.

Характер ломается, мнется, в оглобли и строптивого рысака запрягают. Себя считает всевластным — вот где вред! Сколько пострелял лосей — один Инешке знает. На что ему столько мяса? Снабжает кого-то из тех, кто в креслах, поэтому и никого не боится.

Или вот что еще… Сейчас лесные техники сами продают дрова. Сын Виктор даст им квитанции, а деньги велит оплатить в кассу. Это неплохо — ни один сучок не пропадает. Сельчане приедут за дровами — вот они, кучи, накладывай сколько хочешь, только плати.

Зимой и Потешкин приезжал. Свалил гладкие, без сучков березы, потом попросил: «Ты бы, Федор Иванович, нашел с десяток дубков. Друг дом ставит. Для нижних венцов нужны».

Конечно, дубовый низ — не осиновый. Дашь директору, как не дашь? И, конечно, не даром, заплатит. Поехали на четвертую делянку, где шла рубка, показал готовые бревна. В ту же ночь Потешкин пригнал машину с мужиками, те быстро их погрузили в длинный кузов и увезли. Федор Иванович даже спрашивать не стал, кто они, откуда. Зачем ему лишнее?

Потом два раза заходил на комбинат за квитанцией на лес. Кассирша одно говорила: «К самому заходи». А у Потешкина тоже свое: «Подожди немножко, вот перетряхнем план, что-нибудь придумаем». Об этом пришлось сказать лесорубам. Как не скажешь — бревна не иголки, мужики заметили пропажу, но смолчали. Когда Фёдор Иванович им сказал об этом, те на дыбы встали. Кому нравится бесплатно гнуть спину?

Потешкин, считай, половину дневного заработка увез. И, видать, после этого жалобы пошли наверх.

… Выходит, деньги — Потешкину, а ему трястись. Как не будешь бояться — делянка под его рукой, на каждом дереве своя отметина. Приедет такой ревизор, который у них спит, украденное сразу заметит. Много ума не надо — все перед глазами, только умей считать.

Утром, когда Виктор с гостем сели за стол, Федор Иванович спросил:

— Как думаешь, сынок, пешком доберусь до Кочелая?

— Зачем отправляться по грязной дороге? Отдохни-подлечись, а тетю Лену сам навещу, — Виктор догадался, о ком думал отец.

— В Кочелай вызывают? — из-за печки высунула голову хозяйка.

— Посмотришь, как и что, сразу сообщишь мне, — только им знакомым языком сказал старший Пичинкин.

У Виктора есть мотоцикл, до больницы недолго ехать. Заодно и сестру Наталью навестит, та давно домой не приезжала. Некогда, видимо.

Когда парни уехали, Федор Иванович надел валенки и спустился с печки чаевничать. Сегодня он не пойдет на делянку — прекратили рубку леса: дороги испортились. И самому незачем сбивать старые ноги. Всему свое время…

Потешкин все же успел внести деньги в кассу. Да и, по правде сказать, за три дня (на столько Николая посылали из Саранска) хорошую ревизию не проведешь, здесь полмесяца провозишься. И в лес не зайдешь — грязи по шею. Придется приехать, когда все подсохнет.

В пути Виктор Пичинкин спрашивал ревизора о их министерстве. Николай рассказывал с неохотой, каждое слово еле выцеживал. Да из услышанного вполне понятно: там работников — хоть пруд пруди! Виктор сам однажды видел, что в каждом кабинете сидят по два-три мужика с большими животами — «работают». Вот кого пригнать в их цех, пять срубов срубили бы за день!

— Платят вам как, по-нашему — по капельке? — после долгого молчания вновь бросил Пичинкин.

Ревизор пристально смотрел на льдинистую дорогу, вцепившись за спину Виктора. Наконец буркнул:

— Платят, как всем, не больше. Правда, сейчас оклады повысились, да только что купишь на эти деревянные? Мясо с базара, молоко тоже, овощи, сам знаешь, в городе не растут. Всё покупное!

— По-твоему, наше лесничество быков откармливает? — недовольно спросил Пичинкин.

— Понимаю, и вам нелегко… На песчаных землях абрикосы не цветут. Но все равно о мясе, думаю, забот не знаете — лосей вон сколько шатается!

Ревизор, видимо, вспомнил о сегодняшней поездке в лесничество, когда на их дорогу выходили два лося. Тогда он хотел остановиться, но Виктор не разрешил: самца дразнить опасно. Одним копытом может убить.