Мы позавтракали на асиенде Эль-Гентро, и тут Фиденчио предложил мне поехать дальше на его лошади.

Эскадрой был уже далеко, всадники, растянувшись на полмили, мелькали среди кустов черного мескита. Впереди них колыхался крохотный красно-бело-зеленый флаг. Горы скрылись за горизонтом, и мы ехали теперь по огромной чаше пустыни, края которой задевали раскаленную синеву мексиканского неба. Теперь, когда я расстался с каретой, глубокая тишина, невыразимый покой окружили меня. На пустыню нельзя смотреть со стороны — вы сливаетесь с нею, становитесь ее частью.

Пришпорив лошадь, я скоро догнал эскадрон.

— Эгей, мистер! — вопили всадники. — Гляди, мистер наш верхом! Que tal, мистер? Как дела? Хочешь воевать вместе с нами?

Но капитан Фернандо, ехавший впереди колонны, обернулся ко мне и рявкнул:

— Сюда, мистер! — Он весь сиял от радости. — Поедем вместе! — кричал он, хлопая меня но спине. — Пей! — И он протянул мне бутылку sotol, наполовину опорожненную. — Пей до дна, докажи, что ты мужчина.

— Как будто многовато, — засмеялся я.

— Пей! — закричали кавалеристы, и почти весь эскадрон сгрудился вокруг меня. Я осушил бутылку до дна. Раздался взрыв хохота и рукоплесканий. Фернандо перегнулся и крепко пожал мне руку.

— Здорово пьешь, compañero![38] — заорал он, покатываясь со смеху.

Меня принялись расспрашивать, буду ли я драться вместе с ними? Откуда я приехал? Чем я занимаюсь? Большинство никогда не слыхало слова «репортер», а один, мрачно взглянув на меня, высказал мнение, что я гринго и порфирист[39] и меня нужно расстрелять.

Остальные, однако, с этим не согласились. Ни один порфирист не выпьет одним залпом столько sotol. Исидро Амайо заявил, что он в первую революцию служил в бригаде, при которой был репортер, и его называли «Correspon-sal de Guerra».[40] Нравится ли мне Мексика? Я ответил, что очень люблю Мексику и мексиканцы тоже мне нравятся. И еще мне нравятся sotol, aguardiente, mescal, tequila, pulque[41] и разные мексиканские обычаи. Это вызвало настоящий взрыв восторга.

Капитан Фернандо наклонился в седле и похлопал меня по плечу:

— Значит, ты заодно с народом. Когда революция победит, у нас будет народное правительство — правительство бедноты. Вот эта земля, по которой мы проезжаем, раньше принадлежала богачам, а теперь принадлежит мне и моим compañeros.

— А вы будете служить в армии? — спросил я.

— Когда революция победит, тогда совсем не будет армии, — ответил он, к моему изумлению. — Народ ненавидит армию. Ведь дон Порфирио грабил нас с помощью армии.

— А если Соединенные Штаты вторгнутся в Мексику?

Поднялась настоящая буря.

— Мы храбрее американцев. Проклятые гринго дальше Хуареса не продвинутся… Мы им покажем!.. Мы их сразу прогоним обратно, а на другой день сожжем их столицу!..

— Да, — сказал Фернандо, — у вас больше денег и больше солдат. У нас встанет весь народ. Нам не нужна армия. Народ будет сражаться за свои семьи, за своих жен.

— А вы за что сражаетесь? — спросил я.

Хуан Санчес, знаменосец, удивленно посмотрел на меня:

— Да ведь сражаться хорошо. Не надо работать в рудниках…

— Мы сражаемся за то, чтобы Франсиско Мадеро опять был президентом, — сказал Мануэль Паредес.

Это необычайное требование значится в программе революции. И повсюду солдат-конституционалистов называют «мадеристами».

— Я знал его, — продолжал Мануэль. — Всегда он был такой веселый, всегда смеялся.

— Да, — начал другой, — бывало, когда кто-нибудь провинится и его хотели убить или посадить в тюрьму, Маlеро говорил: «Подождите, дайте мне с ним поговорить. Я думаю, он исправится».

— Он любил bailes,[42] — сказал индеец. — Не раз я видел, как он плясал всю ночь напролет, и еще день, и еще ночь. Он приезжал в большие асиенды и произносил речи. Когда он начинал речь, пеоны с ненавистью смотрели на него, когда кончал — все плакали…

— Мы боремся за Libertad,[43] — сказал Исидро Амайо.

— А что вы подразумеваете под словом «Libertad»?

— Когда я смогу делать то, что хочу, вот это и будет Libertad.

— Но, быть может, это будет во вред другим людям?

На это Исидро ответил мне великолепным изречением Бенито Хуареса:

— Мир — это уважение к правам других!

Этого я не ожидал. Меня поразило такое определение свободы в устах этого босоногого mestizo.[44] Я должен признать, что оно — единственно правильное, — делать то, что я хочу. Американцы с торжеством ссылаются на эту фразу, чтобы доказать безответственность мексиканцев. Но я считаю, что это определение лучше нашего: свобода — это право делать то, что хотят законодательные органы. Каждый мексиканский школьник знает определение слова «мир» и прекрасно разбирается, что оно означает. Однако существует мнение, что мексиканцы не хотят мира. Это ложь, и очень глупая ложь. Пусть-ка американцы, которые так думают, отправятся в мадеристскую армию и спросят, хотят солдаты мира или нет. Все бесконечно устали от войны.

Однако во имя беспристрастности я должен привести здесь замечание Хуана Санчеса.

— А что, в Соединенных Штатах сейчас нет никакой войны? — спросил он.

— Нет, — сказал я, покривив душой.

— Никакой, никакой войны? — Он на минуту задумался. — Как же вы в таком случае проводите время?…

Как раз в эту минуту в кустах показался койот, и весь эскадрон с гиканьем бросился вслед за ним. Всадники с веселыми возгласами рассыпались по пустыне, заходящее солнце играло на их шпорах и патронных лентах, позади них развевались пестрые серапе. А впереди спаленная равнина уходила в небо, и в жарком мареве далекая гряда сиреневых гор танцевала, словно вставший па дыбы конь. Здесь, если предание не лжет, проходили закованные в железо испанцы в поисках золота — вспышка пурпура и серебра, и с тех пор пустыня стала тусклой и холодной. Поднявшись па возвышенность, мы увидели асиенду Ла-Мимбрера — лепившиеся по склону холма домики, окруженные крепкой стеной, способной выдержать осаду, и великолепный Каса-Гранде на самой его вершине.

Перед Каса-Гранде, который в предыдущем году был разграблен и сожжен Че Че Кампа, генералом армии Ороско, стояла наша карета. Десяток compañeros, разложив огромный костер, уже резали овцу. Багровые отблески ложились на их лица, на овцу, которая, блея, билась у них в руках, а стекавшие на землю струи крови, попадая в полосы огненного света, казалось, начинали светиться изнутри.

Я обедал с офицерами в доме управляющего дона Хесуса — более совершенного образца мужественной красоты мне еще не приходилось видеть. Он был выше шести футов ростом, стройный, с молочной кожей — самый чистый, самый благородный испанский тип. В одном конце его столовой висело полотенце, на котором красным, белым и зеленым было вышито: «Да здравствует Мексика!», а в противоположном конце — другое с надписью: «Да здравствует Иисус».

Когда после обеда я остановился у костра, раздумывая, где бы устроиться на ночь, кто-то тронул меня за локоть. Это был капитан Фернандо.

— Хотите спать с compañeros?

Мы пересекли огромный квадратный двор, озаренный слепящим блеском звезд пустыни, и подошли к каменному складу, стоявшему в стороне от других зданий. Внутри горело несколько свечей, освещая составленные в углах винтовки и седла, сваленные на пол, на которых покоились головы завернувшихся в одеяла compañeros. Двое-трое из лежавших еще не спали и разговаривали, дымя папиросами.

Сперва они меня не заметили, потом один из игроков в карты сказал:

— Глядите, мистер пришел!

Все засуетились и разбудили остальных.