– Садись ужинать, сынок, – нежно пригласила моя обычно строгая и сдержанная сестра Лина.

И мы с Улькой с удивлением на нее уставились.

– Спасибо, матушька, – ответил Интан благодарно и тепло.

И мы с Улькой с удивлением уставились друг на друга. Интан посопел, поводил ножом по скатерти и вот-вот-вот… но почему-то опять промолчал. Долго молчал. Мы тоже молчали, в себя приходили… Сынок… Матушька… Н-да… Но главное, главное где?..

Так он и не сказал ничего до самого отъезда. Мы даже как-то облегченно переглядывались с сестрой: может, пронесет, и малайский дипломат, учитывая то, что мы совсем не умеем есть руками плов, а с удовольствием уминаем вилками фаршированную рыбу, передумал, и наша Улька достанется какому-нибудь отечественному претенденту. В то утро, когда Интан должен был улетать, началась безумная лихая весна. Она так откровенно разбушевалась за окном, что мы распахнули балконную дверь. Воздух потеплел и повлажнел, закапало с крыш, запели соседские коты. Мирошка, почуяв тайный шальной зов, страшно заинтересовался и осторожно вышел на балкон полюбоваться нашими красотами: лужами, гаражами и тополем одиноким под окном. Пока Интан собирал свои матрошьки и балабайки для родни, пока отдирали Бунгу от подоконника, в этой суете мы не сразу услышали отчаянное «Улла! Улла!». А когда услышали, не поверили своим глазам. Мирошка, видимо обороняясь от котов с соседних балконов, от страха вскарабкался на высоченный тополь, окруженный огромной и глубокой лужей, и голосил там из последних своих котячьих сил: «Улла! Улла! Улл-а-а-а! Ой! Улла-а-а-а-а!!!» А тополь – высоченный и гладкий. А нам – в аэропорт…

Но не успели мы опомниться и даже задуматься, что же нам делать и не вызвать ли пожарную машину, не успела Улька отчаянно зарыдать, как наш Интан уже карабкался по почти гладкому стволу спасать Мирончика. Карабкался он, ловко извиваясь, наш дипломат, – видимо, сказывались навыки, напрямую связанные с традиционным семейным бизнесом… Он долез почти до вершины, тонкой и ненадежной, куда, от страха уже ничего не соображая, вскарабкался кот. Одной рукой Интан сцапал Мирона, испуганного, дрожащего, запихнул его за отворот своей элегантной курточки и, поглаживая по спине, ловко спустился вниз, едва держась за ствол другой рукой…

Мы восхищенно встретили обоих на земле, повторяя: «Ой, Интан, спасибо, Интан! Ох, Интан! Ах, Интан!..» И Лина вдруг спросила:

– Интан, дорогой, а что твое имя, такое красивое, означает – Интан?

Запыхавшийся Интан поднял на Лину свои печальные миндалевидные очи, подумал, стоя в обнимку с ошалевшим котом под тополем в луже у гаражей, и вдруг сказал, как выдохнул:

– Матушька Лина, дай мине ладошьку и сэрце твоей дочери Улачка, пожалста! А токсидо и кольцо, чтоб предложение делать, у мине в аэропорту украли. Я обещаю, Улачка будет счастливой. Лето, осень и весна – здесь будем жить и работать, зима – там, в Малайзия… Хорошо будет. Всем. А имя мое означает «алмаз». Интан – это алмаз…

Хорошие стихи пишутся утром. А как писать утром, когда Дину – покормить и в школу, а Генку не кормить, хитростью дотащить до садика, отцепить от себя, зацепить за воспитательницу и удрать под оглушительный Генкин ор. После таких испытаний любой гений надевает драную шаль, стоптанные шлепанцы, сворачивается калачиком где-то в пятках и помирает. До следующего утра.

Если б не Генка, стихи можно писать везде: в очереди, в автобусе, да где придется. И когда у Генки новая игрушка или просто хорошее настроение, тогда рождается… Вот сегодня, например: и погода, и Генка – ангел, тьфу-тьфу-тьфу! Внутри закипело, стукнуло мягко в затылок… «Ограды твои в мое сердце впились…»

Так и брел Зигмунд, большой человек с доверчивым лицом. Такие лица раздражают обычно продавцов, номенклатуру и жен. И наоборот, нравятся всем другим людям по эту сторону. Таких, как Зигмунд, часто просят помочь, подержать, поднести. Вот и сейчас кто-то потрогал его за рукав:

– Молодой человек, переведите меня через улицу, я плохо вижу.

Зигмунд, одержимый оградами, даже не посмотрел на Маленькую Старую Даму. Продолжая бормотать, он привычно уместил крохотную сухую ладошку в своей большой уютной лапе и побрел через дорогу, не видя красного света, не слыша визга тормозов и не чувствуя, что Маленькая Старая Дама бьется в его руке, как увядший букет, и попискивает от страха.

Ограды… Ограды… Он, конечно, забыл, что держит кого-то за руку уже на второй секунде совместного марша. Маленькая Старая Дама попыталась вывернуть ладошку из его руки на другой стороне улицы, но он крепко и удобно подхватил ее, и так они пошагали дальше по каким-то делам. По делам Зигмунда. Он топал, медленно переваливаясь с ноги на ногу, большими шагами, что-то бормоча. А Маленькая Старая Дама тихонько семенила рядом. Время от времени они останавливались, и Зигмунд говорил, вздыхая:

– Во-от…

Маленькая Старая Дама сочувственно кивала.

– Смотри, лошадка! – вдруг дергал он ее за руку.

– Да-да… – понимающе кивала Маленькая Старая Дама.

Иногда Зигмунд аккуратно перекладывал ее лапку себе под локоть, крепко прижимая к боку, прикуривал, затем снова брал за руку, и путешествие продолжалось.

У магазина спортивных товаров долго стояли, рассматривали лыжи, приценивались, вздыхали, что дорого.

– А, например, я работала в театре. А потом в музее… – решила напомнить о себе Маленькая Старая Дама.

Но Зигмунд, рассеянно кивнув, не услышал. Он вдохновенно шептал про ограды.

Маленькой Старой Даме сначала было страшно. А потом ничего. Даже интересно. Такое приключение на старости лет. Идут, ведут беседу. Красивая пара. Люди оборачиваются. Какая у нее, у одинокой старухи, светская жизнь? В магазин, в поликлинику, в аптеку и в окно смотреть. А тут юный красивый человек, похожий на молодого Вахтангова, водит ее по городу. Показывает лошадку… лыжи… Стихи читает. Про ограды… Талантливый… С креном в… в… в гениальность. Вот пришли куда-то… Ага! Редакция.

Зигмунд с трудом открыл тяжелую дверь на пружине и быстро втянул вовнутрь Маленькую Старую Даму. Чтоб ее не прищемило. Редактор внимательно оглядел подозрительную пару и, указывая дужкой очков на листки у себя на столе, сказал:

– Хорошие стихи, мы их берем.

– Как берете?! – удивился Зигмунд.

– Так ведь хорошие стихи, – повторил редактор, обращаясь к Маленькой Старой Даме, – берем.

Зигмунд мчался по улице, переполненный счастьем.

– Как вас величать, молодой человек? – вдруг услышал он откуда-то сбоку сухой тихий голосок.

– Зигмунд, – кротко ответил он пожилой даме, которая почему-то держала его за руку.

– А по батюшке? – снова спросила старушка в ветхой одежде и в шляпке с облезлым крылышком.

– Павлович, – удивленно сообщил Зигмунд.

– Ну вот и мой дом, Зигмунд Павлович. Благодарю вас за прогулку. – Старушка склонила аккуратную головку и неторопливо пошла к своему подъезду.

«Странная какая-то дама», – недоумевал Зигмунд. Но недолго. Вскоре он уже забыл свою спутницу и продолжал брести и бормотать:

– Ограды… ограды… ограды…

Раиска и Мура Козырь не поделили Агосьянца, научного сотрудника Быстринского НИИ. С Раискиной стороны претендовать на Агосьянца было нечестно. В позапрошлом году она оторвала кибернетика Гроссмайера, ни с кем не делясь, целым куском. Еще и в загс поволокла, зарегистрировать захват. Так зачем Раиске Агосьянц? А натура такая, не может пройти мимо свободного мужчины. И главное, чем хочет взять? Не интересная, не умная, интеллект – на уровне щиколоток. Замужем!!! Но хитрая, холера. Чаю поднесет. С мятой. Бдительность усыпить, Агосьянц – он же рассеянный. То монитор ему протрет тряпочкой специальной. То сигареткой угостит – у Гроссмайера тырит. Мелькает рядом приветливо, духами благоухает. Тоже мне ландыш серебристый! Колдунья, одно слово. О душе пора задуматься. Но где ей! Одни инстинкты. Сложные. Агосьянц в шахматы играл за честь лаборатории. Раиска, змея такая: