Он был женат один раз, его жена умерла. Умерла ровно двенадцать лет назад. Достойный срок траура по жене, с которой прожито тридцать два года, считал он. Этот человек принимал решения, не раздумывая ни минуты. “Сегодня”, — говорил он, и все происходило сегодня. “Это дерево упадет сюда!” — кричал он, указывая рукой направление, и лесорубы отскакивали в сторону, и правильно делали, потому что дерево валилось именно туда и могло бы их раздавить. Наверное, это и есть высшее искусство лесоруба. Плюс умение прыгать с бревна на бревно, когда срубленные стволы сплавляют по реке к порту. Он прихрамывает на левую ногу, и рука плохо сгибается — сорвался в воду, и его зажало между плывущими бревнами.

И вот этот-то человек вошел в одно прекрасное утро в мою маленькую галерею в Бате, увидел женщину в прерафаэлитском облаке седых волос и шифоновых шарфах и мгновенно решил, что она послана ему судьбой разделить его жизнь, потому что время пришло. Почему я? Не знаю. Неужели мы и в самом деле были предназначены друг другу Судьбой?

И еще одна невероятная вещь. Вы помните, я сказала, что он ирландского происхождения. Так вот, он рассказал мне, что у него был брат Каррен, он умер совсем молодым, его убили в пьяной драке. Брат был замечательный музыкант, играл на скрипке. Патрик уехал в Ванкувер и разбогател. А брат уехал в Лондон и стал петь в метро, его любимая станция была “Черинг-Кросс”, а потом он погиб. Странная штука жизнь, заключил он.

Да, согласилась я, жизнь очень странная штука, и так испугалась, что не захотела встретиться с этим самым Патриком ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра. Какие страшные узоры выписывает эта самая жизнь, никогда в ней ничего не кончается. Должна ли я сказать Лалли, что у нее есть родной дядя? “Вряд ли я смогу выбрать время, чтобы повидаться с ним, — только и услышу я в ответ. — У меня концерт”. Она живет в мире дивных звуков, и этот мир очень мало интересуется всеми нами.

Я отрекаюсь от своих слов. Я не влюблена. Потрясение вернуло мне здравый рассудок. Я — жена Себастьяна и его женой и останусь. А вы все, пожалуйста, простите меня.

Однако, расставаясь с ним, я все-таки взяла его визитную карточку.

Наступило и прошло Рождество. За столом у Серены и Кранмера собрались двадцать три человека; хлопали хлопушки, все шутили, смеялись, дарили друг другу подарки у наряженной елки, а потом улеглись спать, так что в доме не осталось ни одной свободной кровати, ни одного дивана. Мартин чувствует себя здесь уже не так скованно, как раньше. Вначале он считал родственников Хетти людьми чересчур шумными, самоуверенными, социально подозрительными и полностью оторванными от реальной жизни. Деньги Серены их всех изнежили и развратили. Теперь он чувствует себя членом семьи: он хочет жениться и иметь еще несколько детей.

Он хочет, чтобы была большая свадьба, собралась вся семья, Хетти в белом платье, гости произносят тосты и пожелания, но понимает, что ничему такому никогда не бывать. “Опасайся горького, а не зарься на сладкое, — говаривала его мать. — И того вам хочется, и этого. А надо по одежке протягивать ножки”.

Мать Мартина выросла в семье католиков, а отец был атеист, никак не хотел идти на собственное венчание, в знак протеста не молился вместе со всеми, не опускался на колени и не пел гимнов, однако кольцо на палец невесты надел и позволил себя благословить. Таково семейное предание Аркрайтов.

Мартин задерживается в редакции. Пятница, вечер. Через два часа надо подписать в печать номер “Деволюции” за нынешний месяц. Он переписывает статью одного из коллег-журналистов о Европе. Надо бы попросить этого коллегу, Тоби Холлидея, исправить все самому, но времени нет. Тоби — один из тех авторов, кто сдает материал в последнюю минуту и тут же выключает мобильный телефон на случай, если вдруг попросят что-то изменить. Если переписанная статья пойдет в печать без его одобрения, Тоби будет бушевать, скандалить, вопить и требовать, чтобы кое-кого повесили за яйца. Яйца в данном случае будут Мартиновы, но выбора у Мартина нет, ответственность за все лежит сейчас на нем: у Гарольда двухнедельный творческий отпуск. Статья Тоби — апология новой Европы, и это прекрасно — “Деволюция” издание проевропейское и словесно-пропагандистски, и идейно-теоретически, однако подать материал надо более тонко, иначе он вызовет только смех. Мартин пробегает глазами строки и правит “исключительно” на “до некоторой степени”, “фантастический” на “удовлетворительный”, “торжество” на “положительный результат”.

Мартин звонит домой сказать, что задержится, и ему отвечает Агнешка своим мягким, с привычно неанглийской интонацией и легким акцентом голосом. Всякий раз, как он слышит этот голос, ему представляется нежная гладкая кожа ее живота и струящиеся под ней мышцы, и он вынужден гнать это видение прочь. Нет, Хетти еще не пришла, а ей, Агнешке, надо идти на курсы английского языка. Китти спит, она ее искупала и уложила. Ну конечно, Агнешка подождет, пока кто-то вернется. К счастью, он слышит, как в дом входит Хетти и, по обыкновению, восклицает: “Ой, неужели опять опоздала?” — и со спокойной совестью возвращается к работе. “Постхристианское общество Европы” превращается в “европейское мультиконфессиональное сообщество”.

Если бы Гарольд собрал все необходимые бумаги и Мартину стали платить немного больше — ведь Мартин, что там ни говори, успешно справляется с работой Гарольда, — они с Хетти могли бы обойтись без Агнешки. Беда в том, что Агнешки всегда слишком много. Ему и приятно ее присутствие, и пугает тот ожог удовольствия, которое он испытывает, слыша ее голос. Он в смятении. Ему вправду хочется остаться иногда вдвоем с Хетти. И с Китти, конечно. Но если за Китти будет ухаживать не Агнешка, а Хетти, Китти очень скоро превратится из спокойного, никогда не плачущего, привыкшего к строгому режиму ангела во плоти в вопящее, вечно всем недовольное и чего-то настырно требующее чудовище, каких во множестве плодят его друзья, прощай тогда домашний мир и покой, Хетти снова начнет ссориться и злиться. Так что придется Агнешке остаться.

А тем временем дома, на Пентридж-роуд, Агнешка надевает красное шелковое платье, которое сейчас слишком туго обтягивает бедра Хетти, но на Агнешке сидит великолепно, и идет на курсы. Мартина еще не будет дома с час, а то и больше. Китти крепко спит. Девочке нравится ее новая прогулочная коляска, в ней не страшен ветер, от него можно защититься прозрачным пластиковым фартуком, и это очень кстати. Агнешка считает, что на дождь обращать внимания не следует, маленьким детям необходим свежий воздух, а холод гулянью не помеха. Наступила зима, и Хетти хочется свернуться калачиком под пуховым одеялом и включить на полную мощность центральное отопление, но Агнешка считает, что надо одеться потеплее, и пусть тело приспосабливается к погоде, это мудрее, чем пытаться приспособить погоду к организму ребенка.

Дома тихо, спокойно и очень чисто. Даже домашние растения в горшках, кажется, научились расти правильно: один отросток с одной стороны, другой с другой, третий с третьей… Хетти входит в Агнешкину комнату. Китти лежит в своей кроватке на спине и спит, она искупана, она розовая, чистенькая, ручки трогательно закинуты вверх. Хетти решает поискать Агнешкин паспорт. Она хочет узнать — что именно она хочет узнать, она и сама не знает, но узнать должна.

В ящике тумбочки его нет. Нет в комоде, нет в пластиковой папке с надписью “Документы” — здесь в основном собраны членские карточки клубов любителей танцев живота, скидочные карточки разных магазинов, формы заявлений для поступления на курсы английского языка, все аккуратно сложено. Он под матрасом. Что же, здесь его точно не потеряешь, тем более что матрас переворачиваешь сама.

Паспорт в бордовой обложке, значительно большего формата, чем компактный европейский паспорт нового образца, несомненно красивый и внушительный на вид, на обложке золотой Андреевский крест и какие-то слова, написанные кириллицей. Хетти открывает его, там фотография Агнешки, лицо у нее спокойное, серьезное. Что все это может означать, Хетти не знает, она не читает на кириллице, однако ей и без того понятно, что паспорт не польский, а какой-то более восточной страны, не входящей в Евросоюз. Наверное, это Украина, думает она, вспомнив штемпель на упаковке чернослива в шоколаде. На страницах документа она не видит ничего похожего на английскую печать, которая удостоверяла бы наличие визы или разрешение на работу.