Тем не менее Хетти поступила мудро, выбрав няню сама. Когда прислугу нанимает мужчина, в действие приводится другой психологический механизм: она — рабыня, которую он взял в плен, военная добыча, ее тело принадлежит ему по праву завоевателя. Сейчас же Агнешка находится в распоряжении Хетти, она должна служить верой и правдой тому, кого она первым увидела, и в нашем случае это хозяйка-женщина, а не завоеватель-мужчина. Хетти не выносит биологизм, они с Мартином от души потешаются над благоглупостями, которые печатает на своих страницах от имени науки сводный брат “Деволюции”, журнал “Эволюция”, поэтому я ничего этого ей не говорю, она бы подняла меня на смех.

Но пока в доме Хетти и Мартина все благополучно, маленькой Китти хорошо в привычном, спокойном мире рядом с Агнешкой, дети вообще любят тех, кто их кормит, заботится, чтобы их ничто не беспокоило, и играет с ними в “козу рогатую”. Купанье с родителями тоже проходит неплохо, ей с ними веселее, вот только мыло попадает в глаза и они ее упускают под воду, так что она ужасно пугается. Нет, с Агнешкой лучше.

Я обедаю со своей внучкой Хетти в Pret a Manger на Грейз-Инн-роуд неподалеку от ее агентства. Выглядит она потрясающе, глаза, волосы, ногти — все сияет. Гляжу на нее и радуюсь, какая же красавица моя внучка, нет, я все-таки не зря старалась. Она говорит без умолку — рассказывает о работе Мартина, о передряге, в которую попала Барб, о своей коллеге Хилари — они все еще ждут, когда Нил сможет их принять, — о трудностях с романом “ТварьСукаПадлоСрань!”, о его несговорчивом авторе, наконец переводит дух, кладет свою руку на мою — у нее свежий маникюр, — вдруг спохватывается и говорит:

— Прости меня, бабушка, я все только о себе да о себе, но знаешь, на меня вдруг нахлынуло, я просто переполнена. Ведь все время после рождения Китти я жила в пустоте, в вакууме, в безвоздушном пространстве. Расскажи, как тюрьма, как все.

И я рассказываю, и ей все и в самом деле интересно, и я в который раз думаю, как же мне повезло. У бедной Серены сплошные мальчики, ей никогда не проследить, как передаются от поколения к поколению наследственные свойства по женской линии. А линия эта тянется от Фриды к Ванде, от Ванды ко мне, от меня к Лалли, потом к Хетти, к Китти, а если еще и Китти родит девочку, то протянется к ее дочери; от Сьюзен к Саре и дальше к двум дочерям Сары, но ветвь Серены на Серене же и закончится. Да, у нее одни сыновья. Приятно бывает в кои-то веки пожалеть Серену. Но что-то тревожит Хетти, что-то у нее неладно, я чувствую.

И она мне рассказывает.

Рассказывает, как вернулась домой после трудного дня на работе, ей не терпелось поскорей обнять Китти, а Китти отвернулась от нее и заплакала. Агнешка так тонко все поняла, сказала, не надо обращать внимания, с детьми такое случается, когда к ним подходят чужие, через неделю все наладится.

— Это ты-то чужая?! — говорю я. — Да как у нее язык повернулся! Ты — мать. Что она там себе думает — это ее дело, но говорить такое она не смеет. Еще бы тебе не расстроиться.

— Она не англичанка, — говорит Хетти. — Тут просто тонкость языка. Она не нашла подходящего слова и сказала “чужие”. Не понимаю, почему ты так настроена против нее. Ты ведь даже ее не видела. Просто весь день с Китти сидит Агнешка, а не я.

— Чего еще ждать, когда кто-то другой занимается твоим ребенком, — говорю я.

Мне ли не знать, мне ли не говорить. Розанна, Вера, Райя, Аннабель, Свеа, Мария… несть числа няням, на которых я в свое время оставляла Лалли. Лалли выросла и в шестнадцать лет родила Хетти.

На кого Лалли оставляла Хетти, когда играла на флейте? Не знаю. Лалли со мной в то время не разговаривала. Я навязала ей очередного отчима, это был предшественник Себастьяна, и она ненавидела его всей душой. Я тоже не сохранила о нем доброй памяти. Он был писатель, и мы жили в сельской глубинке, а Лалли это не нравилось. Лучше всего я помню его сандалии. Носков он не признавал. У него были кривые пальцы на ногах и грязные ногти, но в литературном мире его ценили.

Брак просуществовал всего три года, а когда я освободилась, на руках у меня снова оказалась Хетти. А женщина с маленьким ребенком на руках способна на все. Я знала женщин, которые выходили замуж только для того, чтобы сбежать от своей матери, от своих детей, от своего психоаналитика, от своей работы — просто чтобы у них появилась законная возможность сказать: “Я не смогу ухаживать за тобой в старости… меня замучили ваши болезни… я устала от твоей одержимости живописью… я не желаю, чтобы вы внедрялись в мое подсознание… не хочу вставать каждое утро в шесть, чтобы доходы моего босса росли… и вообще — я мужняя жена. У меня теперь другие обязанности”.

— Но вот чего я не понимаю, — говорит Хетти, — когда появляется Мартин, она по-прежнему протягивает к нему ручки и улыбается. И никаких слез. Почему я стала чужая, а он не стал?

Она перекладывает половину своего салата из авокадо и листьев кресс-салата на другую тарелку — надо полагать, чтобы не мучиться, глядя на него. Да уж, это у нее явно анорексическое. Я рада, что дома Агнешка печет морковные пудинги с корочкой из сдобного теста. Сидящие за столиками мужчины не сводят глаз с Хетти, все до единого. Я чувствую легкий укол ностальгии по тем временам, когда они вот так же глядели на меня. Хетти поворачивается, и до меня долетает запах духов. Такого обыкновения в нашей семье нет — душиться. Духи наводят на мысль, что человек давно не мылся и хочет это замаскировать. Так говорила нам Ванда, и мы до сих пор помним.

— Ты надушилась? — спрашиваю я.

— Духи называются Joy, — объясняет Хетти. — Они очень дорогие. Я так, слегка.

— Теперь понятно, почему Китти плачет, когда ты к ней подходишь, — говорю я. — Духи перебили твой настоящий запах, запах матери, запах молока. Не от тебя она отворачивается, а от этих сучьих духов.

Я сказала более грубое слово. Обедающая неподалеку женщина с удивлением поднимает голову от своего супа из сладкого красного перца. Вид у меня сегодня эфемерно-воздушный, то есть вокруг шеи витает розовато-серый шифоновый шарф, костюм бледно-розовый. Фигура у меня для женщины моих лет вполне приличная — если, конечно, я гляжу на себя в зеркало не сбоку, а прямо. Волосы поседели за одну ночь вскоре после того, как я рассталась со своим кривопалым мужем. С тех пор они не доставляют мне никаких хлопот — тряхнула головой и пошла себе.

Я сейчас сильно похожа на маму. Широко расставленные глаза, овальное лицо. Надеюсь, характер у меня более веселый, чем у нее. И уж конечно куда более богатый и выразительный запас сильных выражений. Кривопалый обожал сквернословить, в шестидесятые годы высшие слои общества переняли этот обычай у рабочего класса, заразилась им и я. Хетти молчит. Она не говорит мне, что Агнешка сказала, будто духи подарила ей Элис. Не рассказывает и о том, что, судя по признанию Барб, Агнешка покинула свое предыдущее место в большой спешке и совсем не при таких обстоятельствах, когда дарят Joy. Хетти не знает, что скоро Агнешка начнет появляться в Мартиновых снах.

Мы с Хетти церемонно целуемся, прощаясь. Троекратно, сначала в правую щеку, потом в левую, снова в правую, на французский манер. Откуда у нас взялось это, не понимаю. Раньше все обменивались рукопожатием при встрече и прощании, легким, скорее для проформы, а сейчас вон положено чмокать. Такое впечатление, будто мы все норовим улечься в одну огромную кровать и продемонстрировать миру, что никто не боится подцепить заразу. Хотя на самом деле мы как раз и боимся.

На следующий день Хетти, придя на работу, отдает флакон Joy Барб. Она не рассказывает Барб, каким образом духи попали к ней, ей не хочется слышать, что та сказала бы по этому поводу, ей просто жаль, если такие дорогие духи пропадут. И она говорит Барб, что Китти не нравится этот запах, и это, в общем-то, чистая правда.